Леонид Коган играет Мануэля де Фалью:)

Моя любимая "Испанская народная сюита" и волшебник Леонид Коган - в одном флаконе!
На пластинке, не заигранной до дыр только по причине крайне бережного обращения, эту же музыку исполняют Богодар Которович (скрипка) и Петр Полухин (гитара). Ах, как мне нравится эта музыка! На этой же пластинке был "Испанский танец" Скорика и несколько сонат для гитары Паганини.






Ну вот, стоило вспомнить... "Столичные новости",электронная версия. №27 (560) 14-20 июля 2009. Ушел из жизни выдающийся украинский скрипач, педагог и дирижер Богодар Которович.

@темы: видео, ссылки, музыка, люди

---

Ну, если кто созрел послушать Паганини...

...то найти и скачать можно в следующих местах:

Никколо Паганини 24 каприса для скрипки соло (Исаак Перельман) - сайт Jetune.ru (Ну, или здесь - то же самое, но без регистрации)
На Кинозал.ТВ - Фриц Крейслер - Брамс, Паганини, Крейслер / Fritz Kreisler - Brams, Paganini, Kreisler, записи 1936-1942 годов
Никколо Паганини. Коллекция - VA (9CD) / Классика / 1994-1997, тоже на Кинозал.ТВ
Несколько альбомов с произведениями Паганини - скачивание бесплатное и без регистрации.
Вот.

@темы: ссылки, музыка, люди

---

11 сентября 1973 года. Виктор.

@темы: память, люди, Виктор Хара

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Никколо Паганини" (СССР - Болгария, 1982 г.)

Пересмотрела все четыре серии. Удивительно, но факт - фильм так же волшебен, как и 20 с лишним лет назад, когда я увидела его впервые. И точно так же возникло желание схватить и перечитать роман Виноградова, который тогда показался мне хорош, но все же немного пресноват по стравнению с живыми, страстными кадрами кино.
Кто еще не - ОЧЕНЬ рекомендую!

Дорога без конца...

Кто породнил нашу жизнь с дорогой без конца?
Только любовь, только любовь.
Кто повенчал в этом мире песню и певца?
Только любовь, только любовь.
Дорога без конца, дорога без начала и конца
Всегда в толпе, всегда один из многих.
Но вернее многих ты любишь песни и цветы
Любишь вкус воды и хлеба и подолгу смотришь в небо
И никто тебя не ждет.
Дорога без конца, дорога без начала и конца.
Свисти как птица и не жди награды.
Нет на свете тишины, только плач твоей струны,
Только вечность дарит звуки, да в груди огонь жестокий,
Твой единственный огонь
Кто подсказал эту музыку твоей душе?
Только любовь, только любовь.
Кто повторит тихим голосом твои слова?
Только любовь, только любовь.
Дорога без конца. И музыка, которой нет конца,
Они тебя во веки не обманут.
Ну а если спросят вдруг, где любимая и друг,
Промолчи в ответ с улыбкой,
Пусть никто не видит сердце поседевшим от разлук.
Дорога без конца, Она когда-то выбрала тебя,
Твои шаги, твою печаль и песню.
Только вот идти по ней с каждым шагом все больней,
С каждой ночью все светлее, с каждым словом все смертельней,
С каждой песней все трудней!

(с) - Т.Калинина, муз. С. Баневича, поет А. Асадуллин

@темы: кино, музыка

---

Карлосу Морле Линчу

Гранада, конец августа 1931г.

Милый Карлос!

Я только приехал и сразу позвонил вам. И сразу ощутил, что ты, как всегда, великолепен, а Бебе — в изумительном черном платье и серых туфельках, как нельзя лучше оттеняющих ее прелестный замирающий голос. Я снова в Гранаде и превозмогаю трудности — у нас (то есть у родителей) гостит министерша юстиции со своей министерской дщерью, ввиду чего нет никакой возможности выходить к завтраку в халате, вылизывать тарелки и бить посуду на радость племяннице. Впрочем, невелика беда — люди они милые.
Через неделю буду в Мадриде, так что повидаемся. Думаю, в этом году — в этом ли? — ждут меня чудесные перипетии и потрясающие события. Ты мне не ответил и уподобился поросяти, по сути и по стати, впереди пятачок, позади бурдючок. Карлитос тоже молчит, с видом сома, который пересолен, и весьма, и так переперчен, что боится за печень.
Все-таки напиши, Карлос! Скоро увидимся — оттого и мил мне ласковый гранадский ветерок. Обнимаю —

Федерико.

@темы: Федерико, текст

---

Курьер «ИЛ» №1 за 2002г

Испания

Быль, ставшая почти легендой

любопытно? Информация уже старая, но пусть будет.

Как известно, жизнь литературных гениев становится неиссякаемым источником интереса и богатейших сведений как для исследователей, так и для простых читателей. Поэтому естественно, что мемуары Исабель Гарсиа Лорки, посвященные ее великому брату, стали “гвоздем” первого номера журнала “Куадернос де ла уэрта де Сан-Висенте”, который издает гранадский Дом-музей Федерико Гарсиа Лорки. Не дать кануть в лету бесценным воспоминаниям о детстве и отрочестве, когда брат занимал совершенно особое место в ее жизни — таков, по мнению Исабель, ее долг. В самом деле, зоркий детский взгляд мог заметить многое, ускользнувшее от взрослых домочадцев. Вот, например, история, которую могли помнить только ее непосредственные участники: “...как-то вечером я засиделась допоздна за книгой. Она нагнала на меня такой страх, что я боялась идти к себе наверх. Я сидела, окаменев от ужаса, и ждала брата, а он все не приходил. Наконец у входной двери послышались голоса. Той ночью с ним пришли трое друзей: Антонио Гальего, Серрабона и Хоакин Амиго. Я открыла им дверь и тут же рассказала, почему сижу одна внизу. Было уже три часа ночи, но они остались со мной и объяснили, что именно меня так напугало, какие вообще бывают страхи и сколько в книгах правды, а сколько — вымысла”.

Конечно, далеко не все гости брата были так внимательны к детским проблемам Исабель. Ее буквально передергивало, когда в дом являлся Бланко Амор (автор ряда известных, часто публиковавшихся фотографий этой семьи). Он донимал девочку вопросами типа: “Ты кого больше боишься — ведьм или волков?” “Глупых взрослых!” — парировала та. Бывали в их доме и простые люди из числа местных крестьян. Хотя они приходили к главе семейства, Федерико старался не пропускать ни одного подобного визита. “Он редко вступал в разговор, зачастую вообще не раскрывал рта, — вспоминает Исабель. — Говорун, прекрасный рассказчик, он молчал!” Почему? “Он явно уяснял для себя что-то... — полагает она. — Однажды какой-то крестьянин рассказывал о жизненных неурядицах своего сына. “Какой язык! Просто чудо!” — обронил вдруг Федерико”. Ради таких “слушаний” он даже прерывал свое многочасовое творческое уединение в комнате наверху.

Вообще, Лорка вел довольно упорядоченный, хотя и ночной образ жизни. Вот как описывает его Исабель: “Засев за книги или рукописи часа в три-четыре пополудни и поставив рядом неизменную чашечку, по его выражению, “кофе с градусами” (градусы давало щедро добавленное в него спиртное), Федерико выходил из своей комнаты лишь к ужину. Затем он шел в кафе “Аламеда”, где оставался до двух-трех ночи… Но и вернувшись домой, он не ложился: открыв балконную дверь и опустив штору, принимался за работу — до первых лучей солнца. И лишь потом, закрыв балкон, он шел спать… Вставал он очень поздно и потому редко когда завтракал”. Надо сказать, что домашние уважительно относились к занятиям Федерико, хотя поначалу отец поставил юноше твердое условие — получить высшее образование. Но когда к Федерико пришла слава поэта (а это случилось очень быстро), отец о своем условии уже не вспоминал и больше других радовался первым успехам сына, свидетельствует Исабель. Теплые и яркие воспоминания отзываются в ее душе не только радостью, но и болью. Она грустит о том, что в родном городе почти не осталось уголков, напоминающих о прошлом. Нет больше милых ее сердцу бедных кварталов Гранады с их грубоватыми и невежественными обитателями. “Они были отзывчивы и радушны, — пишет Исабель. — В их скромных домах царили мир и душевный покой, и смотреть на эти дома было куда приятнее, чем на нынешние нагромождения безобразных железобетонных коробок”. При виде этой новой панорамы, стершей прошлое, собственная юность иногда кажется ей легендой.


Федерико Гарсиа Лорка обучает нотной грамоте сестру Исабель

Перенесено отсюда.

@темы: Федерико, и это все о нем

---

Звонок Джону Леннону с неизвестного номера:

«Есть такая страна, Джон,
где
все играют на банджо
и не думают о еде.
Ты даже не представляешь, Джон, –
они питаются светом,
исходящим от собственных жён.
Свет со вкусом вина и хлеба,
свет, играющий на ветру.
Смотришь в небо,
перебираешь
полоски струн,
лёжа на тёплых коленях жены,
и никакие занятия больше тебе не нужны.
Тебе понравится, ты не такой пижон,
приезжай вместе с Йоко, Джон.
Аж сердце ёкает, когда думаю, что снова тебя увижу,
это даже лучше, чем ночью гулять по Парижу.
Если не хочешь банджо,
то захвати свой старый, как смерть, рояль.
Это такая страна, Джон,
там совсем не нужна мораль:
ты играешь – жена излучает свет;
и ни войны, ни религии – нет.
Это не страшно – подай мне знак,
я пришлю за тобой упряжку
и несколько звёздных собак.
Их потом не догонишь
ни на самолёте, ни на корабле.
Ты понимаешь, Джонни,
эта страна не совсем на Земле.
Да, что-то вроде Клондайка:
добираться только на лайках,
работать, не покладая рук,
только климат мягче и вместо золота – звук.
Здесь много отличных ребят
и настоящего рок-н-ролла.
Не знаю, как насчёт Пола,
а Джордж скоро будет здесь.
Бросай свой Лондон
и его туманную спесь!
Как выйдешь на улицу,
крикни: « Довольно!» –
возникнет
возничий по имени Марк.
Сначала будет немного больно,
потом беспросветный мрак;
а через секунду ты будешь дома, Джон.
Начни с тональности до мажор...
(с) Иван Полторацкий

@темы: настроение

---

Расстроилась.

Пролистала все наличные три тома писем и обнаружила, что не хватает четвертого - периода 1928-1930. Вот есть 1910-1925, 1925-1927, 1930-1936. А между вторым и третьим - дыра.(( К тому же нащот Obras completas - тоже враки. Например, письма к Рехино Сайнсу де ла Масе, написанного из Гранады весной 1921-го, нету.((
Облом.((

@темы: про меня

---

Добеседовалась...

с одним хорошим человеком.
Завтра на дежурстве буду читать письма. Много. Три тома. А вам не дам!

@темы: настроение

---

Сижу, вкуриваю...

...при том что сигаретный дым терплю с трудом
Шутка, товарищи, не курю я, а скриплю мозгами. В связи со следующими случайными находками:

Дмитрий Креминский Федерико - см. Эпизод 1, "Свидетельские показания", и отсылку к некоему итальянцу Антонио Табукки. В общем, "штука художественная, но ссылается на док. источники. Где они, таи источники?"
Текст собственно Антонио Табукки в переводе на испанский еще одна испанская версия, а вот здесь часть рассказа переведена на английский (не до конца, ибо Гугль свято блюдет аффтарские права).
здесь фрагменты еще одной книги, где анализируется рассказ Табукки - возможно, что-то станет понятнее.
А вот и рассказ о том, как Табукки видел это письмо, которое ему показал Луис Муньос.
О самом Антонио Табукки в "Эль паис".
"Сны о снах" Табукки в Журнальном зале ("Иностранная литература"), правда, лоркинского сна там нет, надо искать бумажный журнал.
Дядечка вполне реальный, но вот где то письмо, которое он потрогал?
Поэтому, как уже сказала, сижу, вкуриваю. Вместо того, чтобы учить песни ко 2-му октября.
Ну, Кристинка, погоди, из-за тебя все!

Последнюю фразу объясню: понадобился мне готовый перевод цитаты из лекции о колыбельных песнях, фраза, которую приводит Лесли Стэйнтон в первой главе лоркинской биографии. Забила в Яндекс "горестный песенный хлеб" - и вторая же ссылка вывела меня на... хм... произведение (а на самом деле компиляцию) гражданина Креминского. Ход дальнейших действий понятен, да?
Не знающими испанского языка текст вполне себе понимается забиванием в ПРОМТ. У кого будет время и желание перевести художественно - bienvenidos, было бы очень здорово, потому что пока выносить на публику результаты своего "понимания" я не решаюсь...

@темы: Федерико, ссылки, вопросы

---

Isilme Tindome, с днем рождения!

@темы: поздравлялка, ПЧ

---

Одно письмо на трех языках.

Опять же, попросили для дела, а попутно почему бы и не порадовать граждан маниаков?

A Ana Maria Dali

[Granada, mayo de 1925]

испанский текст

Querida amiga: No sé cómo tengo cara para ponerte estos renglones. Me he portado como un sinvergüenza. Sinvergüenza. Sinvergüenza. SINVERGÜENZA. Los sinvergüenzas subirán así, hasta ponerse un sinvergüenza grande con el Citroën luminoso de la Tour Eiffel. Pero yo sé que tú me perdonarás. Todos los días he pensado escribirte. ¿Por qué no lo he hecho? Yo no lo sé. Me he acordado así más de ti, pero tú creerás que te he olvidado por completo. A la orilla del mar, bajo los olivos, en el comedor de tu casa, en la rambla de Figueras, y el comedor de tu casa bajo la divina pastora, tengo un portafolio de recuerdos tuyos y de risas tuyas que no se pueden olvidar. Además, yo no olvido nunca. Podrá no dar señales de vida, pero mi intensidad no varía... (aquí una mosca ha puesto el punto a la i. Respetemos su opinión y ayuda).

¿Cómo esta tu tieta? A tu hermano, por más que le pregunto, no recibo contestación a esta consulta. ¿Y tu padre?

Pienso en Cadaqués. Me parece un paisaje eterno y actual, pero perfecto. El horizonte sube construido como un gran acueducto. Los peces de plata salen a tomar la luna y tú te mojarás las trenzas en el agua cuando va y viene el canto tartamudo de las canoas de gasolina. Cuando todos estéis en la puerta de vuestra casa, vendrá el atardecer a poner encendido el coral que la Virgen tiene en la mano. No hay nadie en el comedor. La criada se habrá marchado al baile. Las dos bailarinas negras de cristal verde y blanco bailarán la danza sagrada que temen las moscas, en la ventaria y en la puerta. Entonces mi recuerdo se sienta en una butaca. Mi recuerdo como crespell y vino rojo. Tú te estás riendo y tu hermano suena como un abejorro de oro. Bajo los pórticos blancos suena un acordeón.

En la puerta de la Lydia está llamando la Bien Plantada, pero nadie le contesta. Los dos «bravos Pescadores de Culip» están llorando con sus voces sentadas en sus rodillas. La Lydia se ha muerto. Yo quisiera oír en este momento, Ana Maric, el ruido de las cadenas de todos los barcos que suben el ancla en todos los mares..., pero el ruido de los mosquiteros y del mar me lo impiden. Arriba, en el cuarto de tu hermano, hay un santo en la pared. Puig Pajades con su globito en la barriga baja la escalera. Estoy demasiado solo en el comedor. Pero no puedo levantarme. Un dibujo de Salvador me enreda los pies. ¿Qué hora será?... Yo quisiera comer ahora mismo un pedacito de mona. ¿Cómo se dice nublo? Nub... Por la ventana pasan y pasan llorando amargamente esas mujeres polvorientas y enlutadas que van a ver al notario.

Así es que en vuestro comedor estoy, señorita Ana Maric. Mi recuerdo es siempre intenso. ¿Te acuerdas cómo te reías al verme los guantes rotos el día que íbamos a naufragar?
Espero que sabrás perdonarme. No seas vengativa. Mis hermanas no hacen más que preguntarme que cómo eres.
Da recuerdos a tu padre y tieta.
Para ti el mejor de mis recuerdos.

Federico

¿Me contestarás?

русский перевод

Русский перевод:

Ане Марии Дали

Май 1925 г.

Дорогая моя подруга!

Не знаю, как это я осмеливаюсь, потерявши совесть, писать тебе. Я вел себя как последний негодяй. РАСПОСЛЕДНИЙ НЕГОДЯЙ. (Шрифту определения надлежит расти, пока «негодяй» не засветится такими же огромными буквами, как реклама «Ситроена» на Эйфелевой башне.) Но ведь ты простишь мне. Знаю, что простишь. Всякий день я собирался написать тебе. А что же не писал? Не знаю. Я не писал, но помнил тебя и вспоминал ежесекундно, а ты, должно быть, уверилась, что и думать забыл. Нет — у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок: вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома, на террасе, а вот на улице в Фигерасе, а вот снова дома, у образа Мадонны. Я все помню. Это правда — я не умею забывать. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни (вот здесь муха поставила точку над i — сочла нужным. Поблагодарим ее за труды).

Как тетушка? А брат — сколько ни спрашиваю о нем, нет ответа! Как ваш отец?

Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов — вот секрет его совершенства. Морской горизонт над аркадой холмов — словно огромный акведук. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, то приближаясь, то отдаляясь, и волны гладят твои влажные косы. Вечером, когда вы соберетесь на террасе, сумрак проберется в гостиную и зажжет коралловый огонек в руках Мадонны. В гостиной — никого. Кухарка уйдет на танцы. А две негритянки, отлитые из бутылочного стекла, пустятся в пляс — мухи боятся их ритуальных танцев и прячутся по углам. И память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память — как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. Слышно, как брат вторит твоему смеху — гудит, как золотой шмель. А где-то внизу, за белой садовой оградой, гудит аккордеон.

У арки Умница зовет Лидию, но напрасно. «Два доблестных рыбаря» (Цитата из«Умницы» (1911) Э. Д'Орса. Так Лидия называла своих безумных, трагически погибших сыновей.) коленопреклоненно рыдают. Лидия умерла. Как бы мне хотелось услышать, Ана Мария, грохот всех якорных цепей, что выбирают сейчас моряки, — всех разом... но не слышно — гудит море, гудит комар... Наверху, в комнате твоего брата, со степы смотрит святой. Вниз но лесенке катится брюшко-глобус, это Пуиг Пухадес! Мне одиноко в гостиной, но уйти не могу — меня опутал рисунок Сальвадора. Интересно, который час?.. Я бы не отказался от куска пирога. А как по-каталански «облако»? За окном все тянется вереница женщин в трауре — заплаканных, запыленных: другие к нотариусу не ходят!

Так вот и сижу я у вас в гостиной, сеньорита Ана Мария. И вспоминаю. А помнишь, как ты смеялась, когда на пути к кораблекрушению увидала мою рваную перчатку?

Я знаю, ты простишь меня. И не опустишься до мести. Сестры мои только и спрашивают, какая ты.
Передай от меня привет отцу и тете, В памяти моей ты — лучшее из воспоминаний.

Федерико.

Напишешь?

Английский перевод

Английский перевод:

TO ANA MARIA DALI

[May, 1925]

Dear friend:

I don't know where I get the nerve to write you these lines. I've behaved like a scoundrel. Scoundrel. Scoundrel. SCOUNDREL. The scoundrels will go on climbing like this until one of them is as high as the luminous Citroen on top of the Eiffel Tower. But I know that you'll forgive me. I thought about writing to you every day; why didn't I do so? I don't know. I've thought about you all the more, but you probably think that I've forgotten you completely. On the seashore, beneath the olive trees, in the dining room of your house, on the Rambla de Figueras, and in the dining room of your house beneath the Divine Shepherdess, I possess a portfolio of memories of you and your laughter that is unforgettable. Besides, I never forget. I might not show any signs of life, but my intensity never varies (here a fly has placed the dot on the "i." Let us respect his aid and opinion).

How is your aunt? No matter how much I question your brother he never answers me on this point. And how is your father?

I think of Cadaqués. To me it is a landscape both eternal and present, but perfect. The horizon rises constructed like a great aqueduct. The silvery fish come forth to bathe in the moon and you will wet your braids in the water while the stuttering song of the motorboats comes and goes. When all of you stand in the doorway of your house, sunset will light up the coral that the Virgin holds in her hand. There's no one in the dining room. The maid has probably gone to the dance. The two black dancers of green and white crystal [the beaded curtains] will dance the sacred dance on the window and the door, which frightens the flies. Then my memory sits in an armchair. My memory dines on crespell(1) and red wine. You are laughing and your brother sounds like a big golden bee. (2) Beneath the white porticos one hears the sound of an accordion.

In Lydia's(3) doorway the Solid One (4) is calling, but no one answers. The two "brave fishermen of Culip" are crying with their voices perched on their knees. Lydia has died down. I should like to hear at this moment, Ana Maria, the noise of the chains of all the ships raising anchor in every sea ... but the noise of the mosquito nets and the sea prevents me. Upstairs in your brother's room there's a saint on the wall. [Josep] Puig y Pujades, (5) with the little globe in his tummy, comes down the stairs. I'm too lonely in the dining room. But I can't get up. One of Salvador's drawings is tangled in my feet. (6) I wonder what time it is? ... Right now I'd like to eat a piece of Easter cake. How does one say "nublo"? (7) Nub. . . . Through the window I see the dusty women in mourning passing by, crying bitterly on the way to see the notary.

So it is that I see myself in your dining room, Señorita Ana María. My memory is always intense. Remember how you laughed when you saw me with my gloves torn the day we were going to be shipwrecked?

I hope you'll find a way to forgive me. Don't be vindictive. All my sisters do is constantly ask me what you are like.

Regards to your father and aunt.
For you, my best regards.

Federico

Will you answer me?

(1) Traditional Catalonian fried sweet cakes.
(2) While drawing, Dalí sang, almost buzzing through closed lips (The Unspeakable Confessions of Salvador Dalí, New York, 1976, p. 42).
(3) Lydia Noguer: local character, fishwife, and keeper of a guest house.
(4) Title of a novel by Eugenio d'Ors (La bien plantada); Lydia believed she was the author's inspiration for the protagonist Teresa.
(5) Catalonian journalist.
(6) A reference to the string-like lines of Dalí's drawing.
(7)Ana María Dalí has noted that Lorca used a private, playful vocabulary with her. Lorca, she wrote, "liked to talk nonsense, invent words, give nicknames and crack jokes." He enjoyed learning Catalan and would constantly ask "How do you say . . . ?" until she answered him with the correct words (Antonina Rodrigo, Garсía Lorca en Cataluña, Barcelona, 1975).

@темы: Федерико, текст

---

The Disappearance оf Garcia Lorca

Тот самый фильм с Энди Гарсиа - помните?


Картинка кликабельна, утащена отсюда.

Если кому еще нужен англоязычный вариант (два года назад обыскались, нигде не было), то Ослик тащит мне его вот по этой дорожке: ed2k://|file|The%20Disappearance%20of%20Garcia%20Lorca.avi|841904640|CFF99E9F12F39FB38954035442C12192|/

Проверено, мин нет (то бишь предпросмотр уже возможен - это ОНО!) Но едет оооочень медленно, если у кого-то получится скачать быстрее и перезалить - было бы здорово!

@темы: Федерико, кино

---

Люблю.

Какая песня! И какие они тут молодые и симпатишные...



Happy birthday, dear!
И на Фарруха бывает проруха, конечно, но он все равно прекрасен!

@темы: видео, поздравлялка, музыка

---

Ловушка для кошек:)

Игра в точки

Играть онлайн здесь

@темы: глупости

---

Ага. Пробило.

Когда-то, когда у меня не было интернета, и двухтомник Лорки я брала у подруги, я сначала перепечатывала от руки, а потом досканировала тексты, которых не было в моих книгах. Поэтому пока - то, что уже переведено в электронный вид (капля в море, надо сказать!). Такое уж настроение...

Адриано дель Валье

Конец 1918г. (?)
В саду май, а в сердце моем октябрь.

М И Р
Друг мой! Ваше письмо доставило мне большую радость. Уверяю Вас, я ощутил глубокое духовное удовлетворение. Ведь для Вас я просто знакомый (довольно унылый знакомый), читавший Вам как-то свои стихи.
А я - злосчастный, молчаливый, одержимый, и живет во мне (совсем как в несравненном Верлене) белая лилия, которую надо бы полить, а нельзя; глаз идиота непременно примет ее за пурпурную розу с чувственным апрельским оттенком, а истина моего сердца - иная. Чужой, хмельной от юга и полнолунья, брожу я среди людей и сам себе кажусь Херинельдо, которому выпало жить в мерзостные времена Кайзеров и Ла Сьервы (чтоб им пусто было!). Я кажусь до крайности порывистым человеком... и сам я, и стихи мои производят такое впечатление, а ведь в самой глубине души моей живет огромное желание вновь стать ребенком - бедным, затаенным ребенком. За мной следит тысяча глаз, многое мучит меня и требует решения, ум мой в разладе с сердцем, и всей душой я стремлюсь укрыться в светлом саду - ведь мне по-прежнему нравятся картонные куклы и детские игры, а случится - и катаюсь по полу, забавляя младшенькую сестренку (моя отрада!)... но призрак, гнездящийся в каждом из нас, - как он нас ненавидит! - толкает меня в спину и велит идти. Надо идти, раз мы все должны состариться и умереть, но я не хочу думать об этом... и все же думаю, что ни день думаю и печалюсь все больше. Ведь это грустно, что и для себя ты - загадка. В каждом из нас, друг Адриано, живут желанье освободиться от страданий и врожденный порыв доброты, но в протвовес им, круша, наступают чуждая нам сила искушения и гнетущая трагическая власть тела. Я уверен: повсюду рядом с нами витают души, покинувшие нас, и оттого нам больно; те самые души, которым открыто королевство юной принцессы по имени Печаль (голубой и белый - ее цвета)... иначе говоря - Поэзии, Судьбы. Поэзия для меня - это только лирика. Я узнал ее давно - мне было десять лет, и я влбюбился... позже я полностью посвятил себя служению Музыке и облачился в одежды, которые она дарует служителям своим. И только потом мне открылось царство Поэзии - и я причастился любви ко всему сущему. В глубине души я добр, и сердце мое открыто миру... С тех самых пор я и полюбил Францию и всей душой возненавидел военщину; во мне пробудилась любовь к человечеству. К чему побеждать плоть, когда все так же трепещет, внушая ужас, загадка духа? Я до безумия люблю Венеру, но сильнее люблю слово "сердце"... а кроме всего прочего не могу освободиться от себя, как Пер Гюнт от пуговичника... стать бы самим собой.
Что же до моих занятий, то скажу Вам только одно - работаю я много, пишу и занимаюсь музыкой. У меня готовы три книги (две из них книги стихотворений), надеюсь, что смогу работать и дальше. Музыка: я собираю изумительные образцы народной гранадской полифонии.
Что же до моей первой книги, то я хотел бы поблагодарить Вас за добрые слова о ней. Хочу еще сказать, что для того, чтобы писать о ней, не нужно спрашивать меня - книга вышла и принадлежит теперь всем, а не мне одному... В моей книге (а она очень плоха) есть только одно - сила печали и боль, которую всегда пробуждает во мне Природа... Вам трудно себе представить, насколько я искренен, прост сердцем и страстен. Я знаю, что у Вас душа поэта, и мне этого довольно. И если Вы не почувствуете в моих словах того душевного тепла, которое я в них вкладываю, или посмеетесь, у меня на сердце останется горький осадок: словно открыл ларец, таимый ото всех, другу, а он усмехается и глядеть не хочет. Тогда кончим с этим. Я, знаете ли, романтик, чем и горжусь. Во времена цеппелинов и нелепых смертей я могу зарыдать у фортепьяно, затерянный в генделевских туманах, и сочиняю стихи, не похожие ни на какие другие, и пою Христа и Будду, Пана и Магомета. У меня рояль вместо лиры, а вместо чернил - сок вдохновенья, золотой нектар белой лилии, что растет во мне, и великая моя любовь. Убивать - так уж одним махом, пришло время покончит с насмешками над теми, кто чтит Гармонию. Возлюбим же луну над озером наших душ и помолимся на краю упоительной бездны разверстого заката - им расцвечена музыка для глаз...
Оставляю перо, дабы взойти на всемилостивейший корабль Сна. Теперь Вы знаете обо мне кое-что.
Если Вы захотите ответить - дом на улице Касино в Вашем распоряжении, дядю я уже предупредил. Передайте ему привет. Он так добр и всегда нежен со мной, но на самом деле не знает меня. Я так и остался для него неразговорчивым подростком - только изредка улыбается, а то все молчит. Простите мне этот ужасный почерк. Я был до конца искренен с Вами. Прочтете Вы это грустное письмецо, подумаете, да и скажете (я почти уверен): "...ай да мальчик, молоденький еще мальчик... и все же - поэт" Вот Вам моя левая рука - она ближе к сердцу.
Федерико.
Одна просьба... Не пойте "Песенку солдата" (сочинение музыкального сапожника) даже под угрозой расстрела. Этого делать нельзя, просто нельзя!

Сегодня 19-е (сентября 1920 года).

Дорогой друг Адриано!
Должно быть, Вы уже сочли меня плохим и ленивым другом - я поступил дурно и прошу прощения. Печаль и даль терзали меня, но и сам я не понимал, что это они виною. Теперь прошло. А бродил я тенью, хмельной от несбыточной любви и лета... В душе моей - бездонном колодце, что стал Святой Терезе неприступной крепостью, сгустились звонкие колосья и белые облака.
Слишком долго глядел я в лазурное небо, и свет изранил меня. Затерянный в долине, я забыл обо всех и о себе. Я думал о тополе и ручье и тем достиг франисканского состояния души, знакомого Франсису Жамму... Я понимаю, что во всем этом слишком много лирики, но лирика - единственное, что оправдает меня перед лицом вечности. В озерном тумане мы потеряли путь и сбиваемся на небрежность, я же хочу провести свою немыслимую каравеллу - снежный ветер и солнце правят ее парусами - к храму Утонченности. А сам я - мираж из плоти и крови, и хотя очертания мои почти неразличимы в сумерках страстей, я, как Прометей, скован цепью, а цепь тяжела... благо, что не прикован к скале... только вот не орел - сова гложет мне сердце. Это правда. Чистая правда. Лгать было бы смешно и нелепо. Поэзия переполняет меня - поэзия мощная, раздольная, немыслимая, божественная, никуда не годная, глубокая, низменная, мистическая. Всякая, вся. Я хочу раствориться во всем. Я знаю - заря прячет ключ в заповедных лесах, но я сумею отыскать его... Вы читали последние эссе Унамуно? Прочтите - получите огромное наслаждение...
Я очень много работал этим летом. Написал поэму о гранадской долине. Наверно, опубликую ее будущим летом - прежде я должен отдать в печать две книги стихотворений: "Правдивые элегии" и "Осень в детстве". Возможно, названия я переменю - со мной это постоянно случается, - но пока они называются так.
В ноябре выйдет первая книга. Сейчас я работаю над моим "Франциском Ассизским" - вещь новая и необычная для меня. Обязательно пришлю Вам для публикации стихи и прозу. Одна просьба: выберете Вы сами и немного. Не считайте себя обязанным публиковать это. Дружба дружбой, а литература литературой; всякий, кто с черного хода лезет в литерартуру, - набитый дурак. В жизни столько дорог, а горечи (и сладости) везде хватает.
Посылаю Вам одну из своих последних вещей -"Элегию лягушек".
Прошу Вас о дружеской услуге - подпишите меня на журнал... Я хотел Вам рассказать столько историй, но боюсь задохнуться, разговорившись... Над душой моей склоняются ветви, отягощенные спящими гнездами, - ветер великой страсти моей раскачивает их, пробуждает.
Простите меня, Адриано. Бог Аполлон да хранит Вас.
Федерико.
Я пришлю Вам книгу. Напишите мне.

Мануэлю де Фалье

Аскероса, август 1922 г.

Дорогой дон Мануэль!
Мысль съездить в Альпухарру пришлась мне по душе. Ведь Вы знаете, как я мечтаю о кукольном спектакле - народном, истинно андалузском, благородном.
Мы должны всерьез взяться за это; для кукол можно писать подлинную, восходящую к истокам музыку.
Можно взять трагический сюжет (им все еще пренебрегают) о рыцаре флейты и трубаче-комарике, об изначальной идиллии дона Кристобаля и сеньоры Роситы, о том, как погиб на мадридской площади Пепе-Ильо, а можно написать фарс - о чем нам будет угодно.
Или инсценировать какой-нибудь романс с убийством или легенду о чудесах Пречистой Девы, где разговаривают волны и рыбы морские. А если поедем в Альпухарру, то лучше всего сделать мавританский спектакль - может, о Фернандо? Если вложить в этот замысел хоть сколько-нибудь любви, то выйдет чистое, незапятнанное Искусство (с большой буквы, а не с маленькой!).
Когда же Вы приедете к нам? На прошлой неделе сюда забрел кукольник с куклами - они просто изумительны; в лучших традициях Аристофана ц е п л я л и с ь к публике.
Вы напишете музыку., Маноло сделает декорации. Мора - знаток романсов, обязательно посоветуемся с ним. Я, как Вы знаете, готов сделать все, что понадобится (только увольте от телеграмм!).
Отец просил поблагодарить Вас за поздравление. Марии дель Кармен нежный привет от матери и сестры. Обнимаю Вас.
Ваш преданный друг Федерико.
Приезжайте же!

Аскероса, 1922 г., август.

Дорогой дон Мануэль!
Что же все-таки с доской Глинке?
Как я был бы счастлив, если бы наконец это прекрасное намерение осуществилось - это было бы справедливо. Что касается меня, то ради дела я готов н а в е с т и з о л о т о й м о с т. (Ответьте мне, как Христос повелел, "да" или "нет".)
Вы и представить себе не можете, как я вспоминаю Вас, когда беру гитару и пробую и з в л е ч ь из нее (силой!) Ваше изумительное "Посвящение Дебюсси", но спотыкаюсь сразу на первых же нотах. Это даже забавно! Мама в отчаянье спрятала гитару неведомо куда. Вспоминаете ли Вы о н а ш е м замысле? Или надо расторгнуть наше злосчастное трио, а Вам - одному - наконец спокойно приняться за работу?
Я получил письмо от поэта-футуриста Адриано дель Валье. Он просит передать Вам привет и называет Вас так: "Вздох Боабдиля, растворенный в музыке, иначе говоря - Фалья". Правда, хорошо? Передайте от меня Марии дель Кармен (чтобы ей не было обидно), что она "вздох царевны Зулеймы, отчеканенный на меди".
Все мое семейство шлет Вам и Вашей сестре приветы
Преданный Вам - Вы знаете, как я люблю Вас! -
Федерико.
Я готовлю к печати "Поэму о канте хондо". Не забудьте известить меня о Глинке и Мурсиано!

Мельчору Фернандесу Альмагро

Гранада, весна 1923.

Дорогой мой Мельчорито!
Я уезжаю за город. Я хотел бы, чтобы мы переписывалмсь этим летом и чтобы ты д е р ж а л м е н я в к у р с е всего, что происходит. Мне хорошо, только все глубоко волнует меня, и сам я не знаю почему... Каждое утро мне нестерпимо хочется остаться одному и плакать тихо и радостно, да, радостно! Все так сильно волнует меня (утреннее волнение)... словно я выздоравливаю от какой-то болезни и еще очень слаб, оттого что долго пробивался сквозь пустынные болота лихорадки. Сейчас я собираюсь много работать - под моими верными тополями, "под золотистым шелестом". Этим летом я хочу писать светло и спокойно, сочинить романсы, романсы с озерами, горами, звездами; я хочу писать таинственно и ясно, так, чтобы стихи были - как цветы (случайны и совершенны, как цветы): один аромат! Я вызволю из тьмы арабских девушек, и они станут играть в этих селениях, а в моих лирических перелесках заблудятся герои народных романсов. Представь себе романс, где вместо озер - н е б е с а! Разве может что-нибудь взволновать сильнее? Этим летом, если Бог пошлет мне в помощь своих голубок, я напишу что-то очень андалузское, народное. Я собираюсь странствовать по здешним местам - их замки, их люди словно и не существовали еще для поэтов и... Довольно же с нас Кастилии!
Сегодня вечером все мы собираемся поужинать н а п о с л е д о к в Закоулке и обсудить одну сенсационную новость, которую мы тебе еще сообщим, потому что рассчитываем на твою помощь. Да! Мы решили назначит тебя Генеральным консулом Закоулка в Мадриде. Проект, который сегодня будем обсуждать (не могу удержаться!), состоит вот в чем... Только никому ни слова до тех пор, пока это не будет решено, потому что идею могут перехватить, а это скверно. Мы хотим, дорогой Мельчорито, построить на землях Сориано в Субии морабито во славу Ибн-Туфейля и двух-трех других гениев арабско-гранадской культуры. Внутри разместится библиотека с арабско-андалузскими книжками, а вокруг - сад: ивы, пальмы, кипарисы. Как радостно будет, Мельчорито, еще издали заметить белый купол морабито и рядом - башенку! А кроме того, это первая в Испании попытка сделать что-нибудь в память тех благородных людей, коренных гранадцев, каких встретишь теперь только в исламском мире. Наварро вчера просто рыдал от восторга, а Сьенфуэгос, Кампос и вообще все мы помешались на этой идее.Исполнится заветная мечта нашего Закоулка, м ы в с е с д е л а е м с в о и м и р у к а м и и прославим Закоулок на века. Надеемся, что мадридские друзья с энтузиазмом помогут нам. Мы собираемся пригласить в Гранаду ученых мавров со всего Востока и сделать антологию Ибн-Туфейля - этим займется Сориано, и я что-нибудь напишу к тому времени. Сориано открывает список пожертвований тысячей песет. Мы хотим, чтобы купол морабито был звездчатый, как в арабских банях, а Маноло Ортис украсит стены внутри восточными орнаментами со священными письменами. Правда, хорошо? Сегодняшний вечер для всех нас особенный. Будем пить за тебя и за Хуана Кристобаля, который, по-моему, совсем нас не любит, а зато мы его - очень, и да здравствует Закоулок! Никому ничего не говори до тех пор, пока тебе не сообщат эту весть о ф и ц и а л ь н о.
Прощай. Крепко обнимаю тебя.
Федерико (Коварный).

Гранада, лето 1923 г.

Дорогой Мельчор!
(Прости - ужасная бумага!)
Я в Гранаде, где адская жара (не странно ли?), но потихоньку свыкаешься!..
Я приехал повидаться с друзьями, но еще у меня дела - замечательные дела - с Фальей. Это "Куклы Качипорры", которых я м а с т е р ю. При участии маэстро! Я напишу поподробнее... если ты ответишь без промедления. Ясно и так - ты мне не пишешь: я послал тебе два длинных письма и получил ответ - лаконичный, скажем так.
Я довольно много работаю. С д е л а л несколько стихотворений о кукушке (чудесная птица, птица-символ) и сочиняю "Сны реки". Это трогательные стихи, в них есть что-то от самых глубин моего бедного сердца. Ты не знаешь, как сильно я страдаю, когда нахожу в стихах свои отражения. Я кажусь себе огромным лиловым комаром, замершим над заводью чувства. Стежок, стежок, стежочек... зеленый листочек - так-то! Во мне зреет книга, и прекрасная. Я в и д е л ее, осталось сделать. И я очень хочу сделать. Называется так: "Раздумья и радости воды". Сколько живых и глубоких чудес таит вода! Поэма воды открылась моему сердцу и станет книгой. Она будет и арабской, и европейской, христианской. Полнозвучным стихом или прозой muy rubato я воспою страсти и мученичества воды. Жизнь воды - во всем ее величии и подробностях: мерцающая рябь, сбивчивая мелодия - без пауз, свойственных ручью. Река и заводь - они теперь в моем сердце. Вот как следует говорить с некоторых пор: Миньо и Гвадалквивир рождаются в ручье Минья и впадают в сердце Федерико Гарсиа Лорки, робкого сновидца, сына воды. Только бы достало у меня сил и радости. Да, радости! Еще для одной книги, которую я тоже вижу: "Книга молитв для странствующих в пустыне". Можешь впредь именовать меня Секо де Лусена де Сахара.
Я вижу уже и циклы и строфы (стихи и проза будут чередоваться). Так, например: Вышивки воды, Карта воды, Мелководье мелодий, Раздумье источника, Заводь. А после, когда речь пойдет... обязательно пойдет! - о мертвой воде - (помолись о моей удаче и радости)... как взволнуют стихи об Альгамбре - кладбище воды!
Надеюсь, что, собравшись с силами, я смогу написать. А если я настоящий поэт, настоящий большой поэт, то, может, теперь я стою на пороге великой поэмы.
Ты знаешь, Мельчорито, только с тобой, только с вами троими я могу говорить так; я знаю, ты любишь меня, но еще ты окрыляешь меня, и я так тебе благодарен.
Завтра я еду за город. Напиши мне сразу и обо всем.
Крепко обнимаю.
Известная тебе личность (при нем -
цыпленок и прочие)
Федерико.
Вот стихотворение (из "Снов реки"); думаю, оно станет краеугольным камнем портика.
Вода - моя навязчивая идея. И страсть. Прощай.

Аскероса, июль 1923 г.

Дорогой Мельчорито!
Я не написал тебе раньше в отместку за то, что ты так долго не отвечал мне, хотя знаешь, как дороги мне твои письма.
Жизнь моя в деревне кончается - на днях переберемся в Гранаду, а оттуда, может быть, в Малагу (из андалузских городов я больше всего люблю Малагу - за чудесное ощущение живой плоти); и я увижу море - только оно изо всей Природы подавляет меня своей мощью и смущает душу... Не небо, море. Именно море!
Я столько скажу тебе о море... но пусть тогда и море слышит. У моря я забываю, кто я, забываю, что у меня есть душа, что я мужчина, что я могу плакать... Забываю все! И только одна страсть пронзает тогда сердце - во всем уподобиться морю, слиться с его мерцанием, горечью, извечной тревогой.
Тогда я не знаю зависти, это странно, и мне не нужно ничего, что нужно человеку, а нужно Иное... Если я продолжу в том же духе, ты заскучаешь, а это ни к чему... Есть чувства, которые надо таить... за этим и пишешь! (Это правда.)
Я довольно много работал - почти кончил цикл цыганских романсов; они мне очень по душе. Еще я переделываю на современный лад персонажей греческой мифологии - занятие для меня непривычное и крайне увлекательное. Что до театра, то я закончил первое действие комедии (в кукольном стиле). Называется "Чудесная башмачница". Слова там говорятся только те, что нужны позарез, все остальное - намеком. Я уверен, что из перечня действующих лиц уже ясно, хороша комедия или плоха, поэтому посылаю тебе список:
1. Башмачница.
2. Соседка в красном.
3. Святоша.
4. Башмачник.
5. Дон Дрозд.
6. Мальчик Амарго.
7. Сын Алькальда.
8. Дядюшка Татачин.
Соседи, соседки и священники.
Музыкальное сопровождение: флейта и гитара.
Прочти список Сиприано, он драматург, знает дело и к тому же милый человек. Скажи, что у меня есть к нему предложение - потом расскажу. Прощай, Мельчор. Всем привет, а тебя крепко обнимаю.
Федерико.
Канедо, если он там, обними от моего имени. Скоро я вышлю ему обещанное - на днях, как буду в Гранаде.

Аскероса, сентябрь 1923 г.

Дорогой Мельчорито!
Дом Марианы в Гранаде. Она - в раздумье - вышивать ли ей знамя Свободы. С улицы доносятся голоса торговцев: "лаванда, горная лаванда", "апельсины, альмерийские апельсины", а молодым деревцам на площади Благодати от птиц и сосны в саду семинарии уже ведомо, что сумрачному романсу в трагических отсветах суждено баюкать их краткими ночами бирюзового полнолунья. Если бы ты знал, как отчетливо я вижу Марьяниту из легенды... Сколько раз в детстве я слышал эти памятные строки:

Возвращалась Мариана с прогулки,
а навстречу ей шел офицер...

С распущенными волосами, в белом платье, заламывая руки мелодраматическим, но и возвышенно-трагическим жестом, Мариана блуждала по тайным тропинкам моего детства - я не спутаю ее ни с кем.Она пленила меня, девятилетнего, едва старый дилижанс привез нас из Фуэнте-Вакероса, и кучер, воздев медный рожок, огласил площадь пронзительным пеньем. Мне даже страшно браться за эту пьесу - боюсь, что исказится то давнее и нежное воспоминание о белокурой мученице.
Что ты посоветуешь? Я хочу написать что-то пасхальное... драму, в которой будет и простота, и святость, историю, овеянную тайным дуновением памяти, - старинный образ Богоматери и херувимов, реющих в небесах. Что-то вроде стилизованного лубка, развернув который слепцы распевают романсы. Картинка, где кровь и гардины оттиснуты одним цветом. Мариана (в этом согласны и романс, и исторические сведения, хотя их крайне мало) - женщина страстная до крайности, о д е р ж и м а я страстью. Это история великой любви андалузки в обстоятельствах сугубо политических (не знаю, точно ли я выражаюсь.) Всю себя она отдает Любви, и только Любви, в то время как остальные поглощены исключительно Свободой. И Мариана становится мученицей Свободы, тогда как на самом деле (это подтверждают исторические свидетельства) - она лишь жертва своего безрассудного, любящего сердца.
Это Джульетта без Ромео, и ей нужен мадригал, а не ода. Когда Мариана идет на эшафот, она уже мертва, и смерть ее нисколько не пугает. В последнем акте она в белом платье, и главный тон декораций - тоже белый. Тому, как я это понимаю, не противоречит ни романс, ни история... Более того, мать сказала мне, что в Гранаде поговаривают, что так оно и было. Я хочу изложить тебе в подробностях сюжет и композицию. Напиши мне сразу. Завтра я еду в Гранаду. Пиши туда.
Я читал статью Орса обо мне. Изящно, ничего не скажешь.
Прощай. Крепко обнимает тебя любящий друг и поэт
Федерико.
Напиши мне длинное письмо!
Из Гранады я отвечу.

Аскероса, конец июля 1924 г.
Дорогой Мельчорито!
Мы только что вернулись из Гранады, где провели несколько дней с Хуаном Рамоном и Зенобией. Они очень довольны, это правда, и совершенно очарованы Гранадой. Хуан Рамон понял город - он говорил о Гранаде проницательно и поразительно верно. Хуан Рамон и Зенобия подружились с моими и целые дни проводили у нас. Особенно его восхитила сестренка моя Исабелита - он даже написал ей письмо из Могера.
Бедная Зенобия была счастлива, видя, как печальный поэт радуется жизни.
Хуан Рамон сказал мне, что он хотел бы как можно чаще видеться со мной в Мадриде; я выслушал несколько горьких, хоть и завуалированных упреков за то, что держусь в отдалении. Он прав!
Сейчас только, после нашего душевного общения, я понимаю, как глубоко он чувствует и какой божественный поэтический дар таит его сердце. Как-то он сказал мне: "Пойдемте в Хенералифе в пять часов пополудни. Этот час - начало п е ч а л и садов." В этом он весь, правда? А у ручья он сказал мне: "Осенью, если я бываю здесь, я умираю." И так убежденно, без тени сомнения. Мы долго говорили о феях, но все-таки я удержался и не показаль ему русалочек - этого он бы не вынес. Я еще много расскажу тебе о нем и о волнующих открытиях, совершенных мною в таинственном мире Гранады.
Пепе Сириа так и стоит у меня перед глазами. Это почти кошмар. С каждым днем воспоминание ярче. Какой друг! Как жаль его! Трудно забыть. Но скажу тебе - пусть это останется тайной,- он не умер... Не знаю... но теперь я совершенно убежден, что он не умер...
Мельчор, ответь мне сразу. Напиши, какие новости в Мадриде, что у ребят, как банкет Клаудио и вообще, что происходит.
Привет твоим - они все такие милые.
Обнимаю.
Федерико.
Я за городом. Завидуешь?
Платформа Сан-Паскуаль.

Гранада, август 1924 г.

Дорогой Мельчорито!
Как запоздало твое письмо! Но лучше поздно, чем никогда. Тебе понравился Бургос? Я храню до умиления нежное - комок подступает к горлу - воспоминание о Бургосе... Ты поражен? Я впитал в себя Бургос - его серые башни на ветру и серебро собора указали мне ту узкую улочку, что вывела меня к себе самому и открыла мне собственную душу. Как зелены его тополя! Как древен ветер! Гробница Сан-Амаро и башня Гамональ... бедное мое детское сердце! Не ожить ему, не терзаться уже вечным восторгом и болью...
Твоя открытка из Бургоса разверзла шрам, и светлый росток тоски выбился из старой раны.
Я с благодарностью вспоминаю Берруэту (он был так добр ко мне), если бы не он, не было бы тех памятных дней, оставивших такой глубокий след в душе юного поэта.
Поздно теперь просить у него прощения... я и сейчас, словно издалека, вижу его улыбку. Бог судья его ребяческой мелочности и горделивости, все искупает энтузиазм (не думаю, что была там какая-то к о р ы с т ь), и как бы то ни было, его осеняло вдохновение - крыло духа святого.
Я дурно провел эти дни - хотел посвятить памяти нашего Сирии стихи - нежные и настоящие, но сколько ни бился, родник поэтического вдохновения молчал (а это редко со мной бывает). Вчера вечером, в сумраке зябкой аллеи, я спросил: "Пепе, отчего ты не хочешь моих стихов?" И едва не зарыдал. В итоге после десятидневных мучений в одну минуту родился сонет, который я тебе посылаю.
Я думаю вот что: мы должны п р и ч а с т и т ь с я Сирии и словно бы забыть. И, причастившись, радоваться, не помня имени его. Разве ты непрестанно вспоминаешь, что у тебя есть глаза? А ведь жизнь является тебе через них. Пусть наши мертвые станут к р о в ь ю н а ш е й, а помнить - не надо.
По временам меня охватывает странная радость, неведомая мне раньше. Самая печальная радость - быть поэтом. Все остальное не в счет. Даже смерть.
Если ты мне ответишь сразу, я пришлю тебе стихи и рисунки. На днях Фалья (да осенит его ангел) принимается за нашу оперу. Надеюсь, она нас позабавит - в сюжете есть и выдумка, и игра, впрочем, так и подобает всякому театральному действу.
Прощай. Напиши мне поскорее. Привет твоим. Обнимаю тебя.
Здесь, естественно, много чувства - сдержанного, оцепенелого. Сонетом я доволен. Хотя надо будет еще почистить. Скажи мне правду - он достоин Сирии? Я хочу написать еще три или четыре сонета, именно сонета, ведь только сонет, сколько бы ни называли его холодной склянкой, способен сохранить чувство навеки. Как ты считаешь?
Прощай и утешайся тем, что нашему другу открылось бескрайнее небо и благодать божья. Да сгинет мертвое знание! Восславим мистику чувства, дружбу и любовь!

МЕЛЬЧОРУ ФЕРНАНДЕСУ АЛЬМАГРО

Гранада, осень 1924 г.

Ну так и что же? Что из того? Годы идут, идут, а принц все примеряет Золушке башмачок... А если перестанет— рухнет мир.
Где же он — последний приют? Хочу укрыться с тем, что люблю.
Мои стихи — времяпрепровождение.
Моя жизнь — времяпрепровождение.
Но разве я провожу время?
Мир отвернулся от меня, и спина его — темная, как шкура старого черного осла,— застит свет.
Я хочу сброситъ с себя все, начать с голого нуля и с о з е р ц а н и я.
Хочу уехать в долгое путешествие, но только не в Японию, исполненную чудес, и не в нищую Индию, едва продравшую глаза от вековой спячки. Я хочу путешествовать по Европе — здесь вылавливают клады, потопленные в любви.
Так это ты — Мелъчорито? Ты? Я и не знал. У меня никого нет, ни одного друга. И я счастлив.
И замыслов у меня нет. Представь себе! Хотя работаю. Кончил две книги. Одна — диалоги, другая — стихи.Краткий учебник естественной истории — гирлянда с плодами на радостъ мошкаре.
А сейчас занят пьесой-гротеском: «Любовь Белисы и дона Перлимплина в саду, где растет малина».
Это алелуйя, которую я рассказал тебе в Савойе, помнишь? Я счастлив, как последний идиот. Ты и вообразить не можешь.
Однако же все это никуда не годится. Разве не так? Никуда... Если бы я верил в то, что делаю... тогда другое дело. Сейчас бы взять да и уехать в Италию (во сне ее вижу), так нет — родители мной недовольны.
Вот кончу, и надо будет придумать что-нибудь с заработком. Может, подам на конкурс, а нет... там видно будет. Руки есть, будут и деньги,
Жизнь моя становится все напряженней.
Где ж он, потаенный мой приют — вдали от всех распрей, идиотизма, гнилья? О сладостный приют, убранный ивовыми ветками, уставленный сластями и сухариками, последнее пристанище сердца, чья отрада — звук флейты и пенье сирен...
Гранада — это какой-то кошмар. Это не Андалузия. Андалузия — другое, она только в людях, А кругом одни галисийцы.
Я же андалузец до мозга костей и тоскую по Малаге, по Кордове, по Сан-Лукару, Альхесирасу, Кадису — исконному и бодрящему, по Алькале-де-лос-Гасулес — вот где сокровенная Андалузия. Той, истинной, Гранады уже нет, а теперешняя, залитая безумным зеленящим светом газовых фонарей,— мертва. Но есть и живая Андалузия. Пример тому — Малага.
Прощай, Мельчорито. Знаю, ты меня не любишь, писем не пишешь — не утомляешься, а я вое равно тебя помню и в сердце моем, до краев наполненном поэзией, живешь — ты.
Федерико.

Гранада, лето 1926 г.

Дорогой мой Мельчорито!
Мне почему-то показалось, что ты обиделся на меня, и я обрадовался необычайно, когда увидел твое письмо из Сарагосы. Я понимаю, почему тебе не понравилась арагонская столица. Сарагоса стала опереточной и фальшивой, как хота, и, чтобы отыскать ее древнюю душу, нужно идти в музей Прадо и восхищаться той поразительно верной картиной Веласкеса. Там земли Сан-Пабло, крыша биржи в жемчужном небе и своеобразный силуэт деревушки в горах. Теперь этот город исчез. Я видел Арагон из вагонного окна, и мне кажется, что древняя душа Сарагосы, истерзанная бесчисленными белыми шрамами, блуждает где-то в окрестностях Каспе, среди меркнущих серых роз, там, где ледяной ветер сбивает с ног пастуха и возвращает огромным звездам их жуткую первозданность.
А Барселона — совсем другое дело, правда? Там море, воля, жажда приключений, риск и мечта о любви. Там пальмы, люди со всех концов света, ошеломляющие рекламы, готические башни и изумительный рокот городского прибоя — перестук «ундервудов». Как я люблю этот ветер и эту страстность! Мне не удивительно, что меня вспоминают там: я очень подружился со всеми, а стихи мои они приняли незаслуженно хорошо. Сагарра говорил со мной так учтиво, так дружески, и я этого никогда не забуду. А кроме того, мне, неистовому каталонисту, очень понравились эти люди, такие сосредоточенные и по горло сытые Кастилией...
Мой друг и тамошний неразлучный спутник Сальвадор Дали, с которым я состою в постоянной и обширной переписке, сообщает мне все новости. Он снова зовет меня туда — и я обязательно поеду — и просит позировать ему для портрета.
После я расскажу тебе о замыслах, про которые сейчас умалчиваю. Я хочу издаваться. Потому что если я этого не сделаю теперь, то не сделаю уже никогда, а это плохо. Но издаваться я хочу как следует. Я долго приводил в порядок свои книги. У меня их три. Теперь они отчищены добела. В них все так, как должно быть. Книга коротких песен получилась интересной. Ты не помнишь их, и потому тебе кажется, что их уже перекопировали. Ничего подобного. Никто их не тронул. Бедняжки! Но в них есть что-то, и это что-то нельзя скопировать. Я не впадаю в музыку, как некоторые молодые поэты. Я отдаю любовь — слову! — а не звукам, Не из пепла мои стихи. Как хорошо, что я так долго хранил их. Благословение на мою голову! Сейчас я в последний раз чуть-чуть до тронулся до них, и — все готово! Часть этой книги я посвятил маленькой дочке Хорхе Гильена Тересите таким вот образом: «Тересите Гильен, когда она играет на своем рояле с шестью клавишами». Остальные стихи тоже посвящены детям, в других книгах есть посвящения взрослым. Тебе, Салинасу и т. д. Я много работал. И хотел бы поскорее уехать в Мадрид... но я поеду в Фигерас, а потом с Пакито в Тулузу. Мадридское литературное общество представляется мне гангстерским притоном. Каждое слово оборачивается сплетней, клеветой, интригой, кругом какой-то американский разбой. Мне хочется перевести дух, омыть свое сердце и свою поэзию в чужих водах, сделать ее богаче, раздвинуть ее горизонты. Я уверен, теперь для меня начинается новая жизнь.
Я хочу быть поэтом с головы до ног, рожденным поэзией и погибшим от поэзии. Я начинаю видеть ясно. Высокое сознание моих будущих творений овладевает мной, и почти трагическое чувство ответственности сковывает меня... не знаю... Мне кажется, во мне рождаются точные формы и абсолютное равновесие.
Пакито еще в Бордо. Скоро он поедет в Тулузу, а затем в Лондон. Я еду следом. Мне хочется обнять тебя и обнять Гильена, который всегда так добр со мной. Я ведь рожден для моих друзей, а не для тех, с кем просто знаком.

Гранада, 1927.
Дорогой Мельчорито!
Как всегда, я рад тебе и с нежностью обнимаю. Скоро ты получишь мою первую книгу с посвящением тебе, Салинасу и Гильену. Три мои любови.
Я хочу ехать в Мадрид, чтобы выяснить, что там с «Марианой Пинедой». Пьеса мне не нравится нисколько — ты знаешь. Но другого серьезного предлога, чтобы уехать, у меня нет. Может быть, ты напишешь мне письмо, где объяснишь, что мой приезд совершенно необходим? Это ведь правда. Я должен ехать, ведь так? Сделай это... если захочешь. Я не настаиваю.
Книги мои вот-вот появятся. Многих они удивят. Миф о моем цыганстве слишком уж разошелся, а в «Книге песен», к примеру, мне кажется, есть истинная поэзия (не в том смысле, что она многого стоит, а в том, что она благородна и отточена; это четкий, неиздерганный лирический жест). Это не цыганствующая книга. И я доволен. Я убрал несколько ритмических песен, хотя они и удались,— хочу, чтобы воздух книги был горный.
Надеюсь, тебе понравится.
На обложке — созвездие Колос Девы, как на картах звездного неба. Не говори никому о книге, пока она не появится. Так лучше... есть же миф о моих публикациях.
Мельчорито! Федерико «Впечатлений и пейзажей», так ласково описанных тобой... ведь это не он нарисовал для тебя эту корзинку с фруктами. Не он — другой. Ты слишком погружен в 1918-й.
Прощай. Крепко обнимаю.
Всегда твой Федерико.
Напиши мне, сразу. Прощай, лисенок!

Аскероса, июль 1923 г.

Дорогие мои Пепито и Мельчорито!
Без вас я в д о в с т в у ю.
Я хочу, чтобы мы трое были Святой Троицей Дружбы. Поэт (не смейся, Мельчор!) в трех воплощениях. Работаешь, Сириа? Ты неисправим! А ты, Мельчор, смешной и неуклюжий, что ты делаешь у моря?
Вы себе и представить не можете, как я люблю вас и вспоминаю о вас.
Я сочинил "Сад лунных померанцев" и собираюсь работать над ним все лето, потому что меня не покидает неистребимая надежда, что стихотворение выйдет таким, каким я его видел. Я работал как в лихорадке двадцать дней и двадцать ночей, и это только для того, чтобы з а п и с а т ь е г о. Я замечал, что стихи убегали у меня из рук, и теперь они застыли в сомнамбулической поэме. Мой сад - это сад возможностей, сад того, что не существует, но что могло и (иногда) должно было существовать, сад идей, которые не воплотились, и детей, которые не родились. Слова стихотворения летали, как бабочки, и я ловил их одно за другим.
И еще я выдержал бой с моими (и всех поэтов) извечными врагами - Красноречием и Здравым Смыслом... Ужасающий бой, врукопашную, как битвы в "Песни о Сиде".
Если вы настоящие друзья, то ответите мне сразу же, сразу! И я пришлю вам какую-нибудь песню из того сада - "Песню о мальчике с семью сердцами" или "Жалобу девочки без голоса", кажется, они у меня п о л у ч и л и с ь.
Я не написал Херардо Дьего и не поблагодарил его за то, что он прислал мне свою прелестную книжку "Сория"... Но ты ведь знаешь, Мельчорито, когда я не чувствую себя непринужденно с человеком, которому пишу, я не знаю, что ему сказать! И хотя Дьего большой поэт и книга у него хорошая, мне стоило бы великих усилий писать ему, благодарить, хвалить. Вот и все! Я безнадежный человек! Я не умею держать себя как должно с людьми, а у тех, кто умеет, не получается со мной. Этого не исправишь. Если увидишь Херардо, скажи ему, что я им восхищаюсь, и пожми ему руку от моего имени.
Пепито, работай, ради Бога! И отвечай мне сразу же!
Ваш Федерико.
Я за городом. Мой адрес:
платформа Сан-Паскуаль, Гранада.
Я верну тебе долг, Мельчор, прости!

Аскероса, 30 июля 1923 г.
Как хороши лимоны на груди сладкой женщины!!!
Дорогой Пепито!
С опозданием на несколько дней - вернувшись из долгой автомобильной экскурсии - я получил твою открытку. Тысяча благодарностей за то, что ты хвалишь мои стихи, которых еще не читал.
Лето у меня выдалось лихорадочно-горькое; стихи осаждают меня - жить так невыносимо. И я решил заняться своим "Садом лунных померанцев", а все остальное оставить на потом.Вчера ко мне зашла пастушка Амарилис - обрамленная сонетами, она явилась из ночи, чтобы я воспел ее, - трепещущая, старенькая, в венке из бумажных роз. До меня она была у ультраистов, они же, как обычно, носились со своей Евой Грядущего, а ее просто не заметили... Мне стало так ее жаль! .. Я принял ее ласково, угостил кофе с молоком и обещал написать стихи - о том, как она бродит по лугу, где зацветают нарциссы и струится ручей, и поет, увенчанная светляками и цикадами. Если она придет к тебе или к Диего, примите ее хорошо - она ведь старенькая и может умереть не сегодня-завтра. Прошу тебя - напиши ты эти стихи о старой Амарилис, а я тем временем кончу и в ы п о л ю мой поразительный сад лунных померанцев.
Посылаю тебе несколько эстампов из цикла, но только обещай не читать их никому - они еще не готовы. Ладно?
Никогда прежде слова не светились у меня таким фосфорическим светом, исполненным тайных мелодий и предназначений. Боязно браться за перо! А сколько радости доставляют мне наши старые поэты! Пепито, отвечай сразу же - напиши, как тебе мои бедные стихи. Только не читай их никому! Я должен теперь же публиковать "Сюиты" - и это мучит меня с каждым днем все сильнее.
В сентябре мы с Фальей устраиваем второе кукольное представление - волшебную сказку с и н ф е р н а л ь н о й м у з ы к о й Фальи (участвуют также Эрнесто Хальфтер и Адольфито Саласар). Передай от меня привет, нежный привет нашему другу Херардо Диего.
Никому не читай мои стихи!
И напиши мне сразу же и пришли свои стихи.
Прощай.
Твой поэт Федерико.
Если после того, как я послал тебе столько стихов, ты мне не ответишь сразу же и не скажешь честно, что ты о них думаешь, я обижусь и никогда ничего тебе не посвящу.
Я надеюсь, ты напишешь сразу - ты же знаешь, как важно для меня твое мнение, - не тяни с ответом!

ХОРХЕ ГИЛЬЕНУ

Гранада, 9 сентября 1926 г.
Дорогой Хорхе!
Ты и представить себе не можешь, как я благодарен тебе за советы. Твои указания будут очень мне полезны, ведь сам я во всяком произведении замечаю прежде всего то, что есть исключение, а не правило. Скажи, помимо систематизированного чтения, как ты считаешь, чем еще я должен заняться? Надо ли куда-нибудь ехать? Может быть, прочесть где-нибудь лекции? Пойми, сидеть в Гранаде, читать и ждать конкурса — мне кажется, это слишком. Или нет? Напиши мне. И вот что еще — долго придется ждать? Мне это важно. Потому что мне нужно наконец встать на ноги. Вообрази, что я решил бы жениться. Могу я жениться? Нет. Вот так. Сердцу моему нужен сад и родник — как в первых моих стихах. И не тот райский сад, где порхают роскошные бабочки,— другой, где листья равно покорны свежему ветру и, прирученные, пять моих чувств будут согласно глядеть на небо.
Как тебе кажется, из меня выйдет преподаватель? Или что-нибудь в этом роде... Не думай, я ни с кем не связан обязательством, но в конце концов это неизбежно случится, так ведь? Сердцу моему нужен сад и все такое прочее (а во всем таком прочем столько поэзии и новизны!).
* * *
Я уже писал тебе, что твои стихи понравились мне необычайно. Они чисты и глубоки. Это приглашение к астрономии. Миниатюрные моря и желейные морячки теперешней поэзии тонут в кристальной «суровой зелени воды» — мраморным фризом возвращается она к вечному и милому истоку истинной поэзии. А истинная поэзия — это любовь, усилие и жертва (Сан-Себастьян). Ни пышного занавеса, ни труб не надо поэзии — они годны лишь на то, чтобы превратить академию в публичный дом. Вот что я тебе скажу — я ненавижу орган, лиру, флейту. Я люблю человеческий голос. Одинокий человеческий голос, измученный любовью и вознесенный над гибельной землею. Голос должен высвободиться из гармонии мира и хора природы ради своей единственной ноты. Поэзия — иной мир. Если не уберечь ее от подлых ушей и дерзких языков, она ускользнет — надо затвориться, запереть дверь. И пусть зазвучит тогда в одиночестве небесный и обездоленный голос; фонтан на время заткнем. Он ни к чему.
Голос — то есть стих. А расхристанный стих — еще не стих, как и кусок мрамора еще не статуя.
* * *
Потому мне и нравятся твои стихи. Так, а не иначе я понимаю поэзию. Однако все мы грешны. И не написано еще стихотворение, способное пронзить сердце, как меч. Каждый раз, когда я думаю о том, что чувство композитора опирается на безукоризненную математику и облекается ею, я испытываю восхищение. В твоих стихах (особенно в десимах) есть полюса и экватор. Да, есть! Высочайший поэт!
Помолимся: Избави нас, господи, от тропиков (проси за меня).
Я первый грешен. Сколько дивных мгновений я сам разрушил оттого лишь, что поэзия жгла мне руки. Но я становлюсь другим, я уже другой.

* * *
Ты и представить себе не можешь, как меня развеселила эта «болезнь белой туфли». До чего изысканно! Эта чудная боль просто создана для Хуана Рамона, для его не-бывалых глаз.
Пиши мне. Что у тебя на кафедре? И воодушеви меня, а нет — подай другую идею. А сейчас (подожди — я поцелую детей в поклонюсь Жермен) слушай новый цыганский романс.
Как он тебе?
И еще один.
Ну, хватит. Обязательно напиши мне. Я много работаю. Собираюсь прочитать лекции — «Миф о Святом Себастьяне». Пришли мне, пожалуйста, фотографию Сан-Себастьяна Берруэте. Тогда на второй лекции я покажу несколько изображений, из самых знаменитых. Если у тебя нет, попроси Орбанеху, он, надеюсь, сделает это в память о нашей дружбе. ХОТИМ ЗАТАЩИТЬ ТЕБЯ К НАМ. об этом напишу особо. Прощай. Передавай всем привет. Крепко обнимаю
Федерико
(неисправимый поэт).

Я бы с радостью почитал где-нибудь лекции. Лучше всего в Париже. Это возможно? Вот в чем дело: мои дадут мне деньги, и столько, сколько нужно, если убедятся, что я выбрал себе занятие и занимаюсь делом. Вот именно— занимаюсь делом.
Сейчас впервые они воспротивились тому, что я только пишу стихи и более не думаю ни о чем. Чтобы их успоко¬ить, я должен сделать хотя бы малейшее усилие. Поэтому я и хочу взять какую-нибудь работу... Лучше всего — лекции, не дожидаясь конкурса. Да и для преподавания это полезно. Так ведь?

Напиши мне!
Я уже заказал ящик для библиографии. Диковинная будет у меня картотека! Хочу взяться за дело — руки чешутся, и хочу уехать из Испании. Там — вдали — я смогу написать и Дьего Коррьентеса, и те напряженные, как лук, стихи, на которые здесь и глядеть не хочу. А кроме того, там я буду независим (в лучшем смысле слова) от семьи — и уйду в горы, и встречу зарю, и не вернусь домой к назначенному часу. Первый проблеск ответственности. Я в ответе за ветер и солнце. У врат отцовства.
Ты мне обязательно (sic!) ответь и объясни, как стать лектором. А Салинас пусть выучит меня на преподавателя.
Думаешь, ничего у меня не выйдет? Ни ума, ни трудолюбия (жалкое существо!). Ну... да там будет видно!
Обнимаю.
Федерико.
Не забудь, напиши мне, а то время идет.

@темы: Федерико, текст

---

EvaDrasen, добро пожаловать!

@темы: ПЧ

---

Савва Бродский

02.09.2009 в 19:42

Пишет  Птица-синица:

Савва Бродский
Это чудесно. И это нужно смотреть.

02.09.2009 в 17:00

Пишет  EvaDrasen:

Шекспир в рисунках Бродского

И для контраста – лучшие из когда-либо виденных мной иллюстраций. Бенуа и Лансере меркнут (в моих глазах) в сравнении с Саввой Бродским. Я не знаю, как можно настолько чувствовать текст, чтобы создать нечто подобное. В детстве у меня был любимый томик Шекспира с иллюстрациями Бродского, и, можно сказать, что именно эта графика во многом сформировала мой художественный вкус. Это не графика, а драматическое действо, смотришь на иллюстрации и получаешь катарсис.
Все картинки - превью, как обычно.

Большую роль играют перспективные построение, открывающие глубину пространства и создающие эффект театральности.

Ромео и Джульетта

В «Ромео и Джульетте» все иллюстрации построены на лаконичном и выразительном приеме противопоставления. Это создает эффект пафосной трагичности, ощущение театрального конфликта. Каждая иллюстрация прямо противопоставляет две семьи, два мира. Мне кажется, что таким приемом хорошо передана наивность, свойственная «Ромео и Джульетте». И только на последней, где Ромео оплакивает Джульетту, этот конфликт уходит: остается ясная уравновешенность. Цитируя самого художника: «Мне представляется,— пояснял Бродский,— что в отличие от других произведений Шекспира она на редкость симметрична. В самом деле: две семьи, двое возлюбленных, два наперсника, две страсти, две смерти в финале... И в графическом отображении я попытался передать эту симметрию раннего Ренессанса, этот ритм, это подобие двум рельсам, по которым действие неуклонно движется к развязке»

Гамлет

Мизансцена листов к «Гамлету» более сложна: острые противостояния фигур, каждая из которых сосредоточена на себе. Это вместе с перспективными построения создает впечатление игры шахматных фигур в кровавой борьбе за датский престол. В «Гамлете» замечательно передана готическая атмосфера, во многом благодаря цветовой лаконичности: черно-белая графика с пятнами кроваво-красного. В позах, жестах героев – абсолютная экспрессивность.

Иллюстрации взяла из альбома 1988 года изд. «Изобразительное искусство», который какой-то добрый человек отсканировал.

@темы: люди, литература, живопись

---

lara.iva - вновь прибывшим наше здрасте!

Серебро и мне нравится...)))

@темы: ПЧ