15 сентября. Цветущая яблоня)

HUERTO DE MARZO Mi manzano tiene ya sombra y pájaros. ¡Qué brinco da mi sueño de la luna al viento! Mi manzano da a lo verde sus brazos. Desde marzo, cómo veo la frente blanca de enero! Mi manzano... (viento bajo). Mi manzano... (cielo alto).»

ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА САД В МАРТЕ Яблоня! В ветвях твоих - птицы и тени. Мчится моя мечта, к ветру летит с луны. Яблоня! Твои руки оделись в зелень. Седые виски января в марте еще видны. Яблоня... (потухший ветер). Яблоня... (большое небо). Перевод Инны Тыняновой

@темы: осень, Федерико

---

19 октября)))

Анатолий Зиновьевич Иткин. «Юный Пушкин в садах Лицея». 1966

Борис Черных

Sacramento

Случается, после бессонницы провалишься в сон, словно в колодец, и там придут к тебе давние знакомцы. Дымком потянет, звяк уздечки послышится. Очнешься, ощупаешь себя – где ты есть, дружок? – и лежишь с отверстыми очами. Несбывшееся теснит грудь…

А недавно, в предутренних сумерках, в состоянии полуснаполудремы выпало мне совершенно удивительное видение…

Будто однажды Пушкина вызвали в ВЦСПС и предложили по профсоюзной путевке поехать во Францию. Издавна мечтавший побывать в Европе, Пушкин опешил, но затем сказал: «Франция – это замечательно, но мне не хочется встречаться с Дантесом», – чиновники стушевались, однако нашлись: «Александр Сергеевич, Франция большая. Можно поехать, например, в Марсель». – «А в Испанию оттуда нельзя? Хотя бы на неделю». – «Испания отпадает. В Испании гражданская война». – Пушкин вздохнул: «Я мечтал встретиться с Федерико Гарсиа Лоркой». – «Кто такой?» – «Поэт Божьей милостью».

Один из профсоюзных чиновников намерился сказать, что Федерико Лорка убит в августе прошлого года, но промолчал, боясь созвучий: ведь и Пушкин убит, но столетием раньше.

Через полгода, осенью, Пушкина снова позвали в ВЦСПС и сказали, что да, есть путевка прямо в Марсель, пароходом, бесплатная, товарищ Пушкин. Вам идут навстречу, понимая историческую несправедливость. Когда такие ничтожества, как супруги С-е шастают по загранице… «Но Гоголь не был ничтожеством, а жил годами в Италии, – хотел сказать Пушкин. – И вот этот, как его, ваш основоположник, на Капри виллу имел. А Иван Тургенев таскался за Полиной Виардо по всей Европе». Но по деликатности Пушкин промолчал.

Пароходом «Иван Франко» из Одессы Пушкин выехал во Францию. Единственное неудобство, каюта оказалась двухместной, вторую койку занимал господин с блудливыми глазами и со странной фамилией Вовк. Но скоро Пушкин познакомился с милой дамой.

– Катерина, – представилась она. – «Катрин», – поправил Пушкин. Катрин тоже по путевке ехала во Францию.

Александр Сергеевич догадывался, что Катрин, путешествующая по профсоюзной надобности, приставлена к нему точно так же, как и этот самый Вовк.

Море было спокойное и внушало мысли о… нет, не о вечности, а о великой тщете. Придумали пароходы с электричеством на борту, летают железные птицы, удаляясь к турецкому берегу. А счастья, похоже, нет – и – не будет. «Но мне все равно надо поверить мои испанские тексты, – думал Пушкин, – я должен увидеть Гранаду, услышать стук кастаньет», – А я знаю, о чем ты грустишь, – сказала Катрин, прижимаясь к его плечу.

– О чем, mon ami? – спросил Пушкин.

– О том же, о чем и я. В рядах республиканской гвардии я б хотела сражаться и умереть на улицах пылающего Мадрида.

Пушкин впервые за годы бессмертия понял бесповоротно, что жизнь сошла с тормозов. Но претензий к Катрин не выказал. Ее крепкая атласная грудь отменяла претензии.

В Марселе они с Катериной улизнули от Вовка. В таверне Пушкин угостил кэпа французской шхуны золотым ромом и – показывая на Катрин – смеясь, сказал: «Капитан, это женщина впередсмотрящая», – разумеется, по-французски сказал, в котором Катрин не понимала ни слова. И кэп догадался, кто такая Катрин.

– Я заплачу тебе, если ты возьмешь меня на борт и увезешь подальше, – сказал Пушкин. Кэп подумал минуту и согласился.

Кэп станцевал с Катрин румбу и взял под козырек, вроде прощаясь. Пушкин, путая след, снял сюртук: «Жарко, Катя, подожди меня, на минуту отлучусь. Учти, мой сюртук музейный, сторожи его», – пошел к клозету, а там, сообразив куда, на выход. Кэп ждал его: «Не пожалеешь, русс?» – «Сроки жалеть миновали», – ответил Пушкин.

Капитан вел шхуну в Малагу. Через двое суток они достигли Малаги. Капитан не взял с Пушкина денег, больше того, он дал ему горсть песет и плащ со своего плеча.

– Я люблю Виктора Гюго, – сказал капитан, – а ты поэт.

– О, Гюго, я читал его «Восточные мотивы» еще в 1830 году, – сказал Пушкин.

Капитан рассмеялся:

– А ты великий шутник, – и притиснул русского поэта к груди.

Первыми, кого встретил Пушкин, были цыгане. Помня Молдавию, он подошел к ним, как к родным.

– Братья, я ищу Лорку, – сказал Пушкин.

– Ну, я Лорка, – отозвался высокий цыган и, обернувшись к своим, сказал: «Господи, как они мне надоели! „Лорка, Лорка“. Черт меня угораздил родиться с умом и талантом в Испании».

– Не сердись, – рассмеялся Пушкин, – меня ведь тоже угораздил черт, но в России.

– Кто ты? – спросил цыган с серебряной серьгой в рваном ухе.

– Что в имени тебе моем, – скромно отвечал Пушкин. – Пушкин я, из псковских.

– Ты Пушкин?! – загалдели цыгане. – Так это ты написал «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют. Они сегодня над рекой в шатрах изорванных ночуют»?!

– Откуда вы знаете меня?! – воскликнул ошеломленный Пушкин.

– Да то ж мы кочевали по твоей Бессарабии, – сказал старый цыган.

– Ребята, я вижу, нам придется загудеть, – сказал Лорка, – ох, как нам придется загудеть!

А старый цыган сказал:

– Федерико, почитай твои романсеро, позабавь гостя. А то он, верно, считает себя гением.

– Ну, я в самом деле гений, под стать Лорке, – смеясь, сказал Пушкин.

– Э, два сапога пара, – отвечал старый цыган, цыгане рассмеялись. Потому что один сапог, получается, испанский, а другой русский.

И мигом явилась скатерть-самобранка, бутыли с красным крестьянским вином, свежий сыр и даже мамалыга, на десерт, если мамалыга может подаваться на десерт.

Цыгане и Пушкин подняли чаши.

– Что это – романсеро? – спросил Пушкин. – Напев печальный?

– А послушай, – сказал Лорка, – и ты поймешь, что есть цыганский романсеро.

Цыгане мгновенно затихли.

Лорка начал говорить – не читать – романсеро обыденно и даже нехотя:


– Это было в праздник Сант-Яго,
Когда фонари погасли
И песни сверчков загорелись.
На последнем глухом перекрестке
Я тронул уснувшие груди,
И они расцвели мне навстречу,
Как белые грозди жасмина.
Крахмал ее нижней юбки
Мне уши наполнил звоном,
Как лист хрустящего шелка
Под десятью ножами.
Деревья выросли выше,
Потонув а потемневшем небе,
Горизонт за рекой залаял
Сотней собачьих глоток…


– Грубо, – сказал Пушкин, но Лорка читал дальше:


– За колючим кустом ежевики
У реки, в камышах высоких
Ее тяжелые косы
На мокром песке разметал я…


Пушкин вскочил, глаза его вспыхнули словно агаты. Лорка, укрощая друга, опустил руку ему на плечо.

– Я снял мой гарусный галстук,
Она сняла свое платье.
Я снял ремень и револьвер.
Она все четыре корсажа.

**** **** **** ****

– Она от меня ускользала,
Но сети мои были крепки.
И бедра ее метались,
Как пойманные форели…

Пушкин захлопал в ладоши и закричал:

– Черт, черт его сподобил родиться! И ангел тоже! Ай да Лорка! – Он стал целовать Федерико, а тот отбивался и бормотал: «Дай, дай, доскажу!»

– Пусть допоет, – пыхнув трубкой, повелел старый цыган. – Уважь Федерико. Потом мы уважим тебя, Пушкин.

– Я мчался этой ночью
По лучшей в мире дороге
На лошади из перламутра,
Забыв про узду и стремя.
Я поступил как должно,
Как истый цыган. Подарил ей
Шкатулку для рукоделья,
Большую из рыжего шелка.
И не стал я в нее влюбляться,
Она ведь – жена другого,
А сказала мне, что невинна,
Когда мы к реке ходили.

Лорка замолк. Пушкин онемел. Молчали цыгане. Потом они подняли кружки и выпили до дна.

– Теперь твой черед, русский! – молвил старый цыган.

– Да я, право, в смущении, – залепетал Пушкин. – После сего божественного мадригала…

– Не смущайся, я знаю тебе цену, – сказал Лорка. – Будучи в России, ты умудрился написать об испанках то, негодник, что я не написал про русских девушек…

– Что же я написал, Федерико? Что возмутило тебя?

– Неужто запамятовал? «Она готова хоть в пустыню бежать со мной, презрев молву, хотите знать мою богиню, мою севильскую графиню?… Нет, ни за что не назову!»

Пушкин повинно потупил голову.

– Можно, я прочту не свое, а моего тезки. Вы не пожалеете, – Пушкин встал над костром, – нет, не пожалеете.

И опять цыгане онемели.

– И каждый вечер в час назначенный,
Иль это только снится мне…

Пушкин, полузадохнувшись, сделал паузу, так его пленяли эти строфы:

– Девичий стан, шелками схваченный,
В огромном движется окне.
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…

Теперь нервно приподнялся Федерико Гарсия Лорка и слушал, опустив изнеможенно лицо.

– И странной близостью закованный,
Смотрю за черную вуаль.
И вижу берег очарованный,
И очарованную даль.

**** **** **** **** ****

И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу…

– Мне никогда не написать столь дивно, – сказал Лорка. – Эти томительные строфы забирают в плен. Мне кажется, правда, что в раннем отрочестве я слышал эти чудные звуки, кто-то напел их мне.

– Вполне мог слышать, – отвечал Пушкин. – Эти стихи сочинил мой ученик, может быть, превзошедший меня. В конце недолгого своего пути он, увы, заблудился и воспел революцию, революция сожгла его дотла…

Они, Пушкин и Лорка, грустно молчали.

– Русский, русский! Смотри! – юная цыганка сделала выступ маленькой ножкой, забренчали пять гитар, вразнобой, но обретая лад и как бы теряя его, и снова в лад. Цыганка пошла плавно, потряхивая плечами. Зазвенело монисто на ее груди.

– Хак! – выкрикнул старый цыган и выступил тоже.

– Хак! – вскричал Лорка, вызвал из толпы пожилую цыганку, они пошли по кругу, по кругу, и луг процвел.

– Это его старшая сестра Пресьоса, – сказал старый циган.

Скоро весь табор шел в круговерти. Юная цыганка вовлекла и Пушкина в танец.

– Ты черный и кудрявый. Уж не цыганка ли твоя мама? Ох, одного племени ты с нами, Пушкин! – вскрикнула цыганка, овевая его крыльями-руками, увлекая с луга в пойму реки.

Пушкин очнулся ночью, найдя себя возлежащим на ковре, костер теплился. Звезды сгорали в высоком поднебесье. Рядом сидел черноволосый мужчина, с ним уважительно беседовал Федерико.

– Проснулся, Пушкин? – Лорка протянул им кружки с вином. – Познакомьтесь и выпейте, соплеменники!

– Меня потянуло на запах мамалыги, – сказал незнакомец.

– Это Искандер, он из России, – сказал Гарсиа Лорка. – Он пришел после нас, мы его не застали. Нет, он не застал нас, но запах мамалыги помог нам. Он гнет нашу линию, Пушкин.

– Фазиль, – представился незнакомец. – Вообще-то я родом из Абхазии, но на моей родине заваруха, я вынужден жить в Москве.

Пушкин сказал, чуть помедлив:

– А что я говорил, дорогой Фазиль! «Свобода, свобода!». Теперь вы объелись этого сладкого дерьма?

Искандер ответил:

– Тебе, Саня, тридцать семь лет, а мне семьдесят, я внял тому, чему ты не успел внять, ибо ты жил, согласись, при деспотическом режиме.

– Ах, будто ты, Фазиль, большую часть жизни прожил не при деспотах, худших во сто крат…

– Свобода, Александр Сергеевич, – почтительно отвечал Искандер, – должна выбродить. Как выбраживает вино.

– О, он наш! – воскликнул Лорка. – Истинно! Свобода должна выбродить! Ее нельзя закупорить, она все равно взорвет бочку.

– Но бунт черни еще не свобода, дорогой Федерико, – сказал Пушкин.

– Народ не чернь, Александр Сергеевич, – отважно возражал Искандер. – Хотя народ может захлебнуться свободой. Как и вином. Надо соблюсти меру.

Пушкин сказал:

– София – мера всему. Вы не потеряли Софию, Фазиль?

Абхазец сокрушенно потряс кудлатой головой:

– Боюсь, потеряли, – сознался он. – Прости нас.

Старый цыган вмешался в разговор:

– И у нас потеряли Софию, а, значит, меру. Вот Федерико, любимец Испании. Он мог бы жить и жить… – и старый цыган осекся, проговорившись. Глаза его заполнили слезы.

– Не надо, Камборьо, – мягко увещевал Лорка, – мы вместе навеки. И Пушкин, и Блок, и я. Искандер тоже к нам сойдет. Бессмертные, мы опять заговорим, голос наш услышат заблудшие. В этом весь секрет. Нас убивают, но мы живы, и будем живы вечно.

Они снова пригубили вино. Лорка обнял Пушкина, они пошли от костра в ночь, храп лошадей у коновязей сопровождал их уход.

– Эй, погодите, – выкрикнул Искандер, – я хотел сказать, на прощанье, что все не так плохо, если пишутся эти строфы, послушайте…

– Читай, – сказал Лорка. – Нам пора. Светает. Но две строфы можно.

– В небе звезда. Зима.
Гости чужой земли,
Ночью стучат в дома
Ирода патрули.
Страх по домам снует.
Полночь бледна, пуста.
Где-то уже растет
Дерево для креста…
Искандер замолк.

– Еще, Фазиль, – попросил Пушкин. – Кажется, ты прав.

– Вдруг соловей запел в кустах
Так, будто птица собиралась
Разлить, размножить песнь в веках.
И песня тут же оборвалась.
Но уходящий запах чуда
Тревожил долго ночь земную.
Но губы тонкие Иуды
Уже мокры для поцелуя.

– Кто он? – спросил Лорка.

– Тебе имя его ничего не скажет. Он родился много позже того, как ты ушел.

– Он русский, не спрашивая, говорю я, – сказал Пушкин. – И все же откуда он родом?

– Да из Рыбинска, – отвечал Искандер, – верхняя Волга.

– Дай Бог стать ему великаном. «Где-то уже растет дерево для креста», – повторил Пушкин. – Зябко и дерзновенно, друг мой Лорка.

– Ты выпей с ним, за нас, – сказал, обращаясь к Искандеру, Лорка. И они, Пушкин и Лорка, отдаляясь, потеряли голос.

Искандер видел – туман обнял их колени и торсы и скоро поглотил их совсем.

Март–апрель 1999

Благовещенск

@темы: литература, осень, прекрасное, Федерико

---

Такая разная осень...

+8

Внезапно.)))

@темы: фото, осень

---

Ну всё, багрец! (с)

Классика осени.

@темы: фото, осень

---

А у меня тут вкусное! *морщится, но кайфует"

@темы: осень