Журнал "Всемирный следопыт", 09/2008
Вот он, Федерико. Из испанских писателей никто, даже Кальдерон и Сервантес, не был так популярен в нашей стране в 1960-е – 1970-е, да и в 1998-м столетие Федерико Гарсия Лорки отмечалось восторженно и широко.
(Тут, видимо, была фотография)
Трепет малопонятных, но дивных строк в переводах Марины Цветаевой тревожил тех, кто тонко чувствовал и страдал от грубости жизни. Изысканная эротичность и жутковатый восторг, который бывает «у бездны на краю», постоянные в его стихах, тянули к себе как наркотик. Переводы из Лорки, сделанные Анатолием Гелескулом, раскупались мгновенно и переписывались от руки, сборники Лорки дарили на любовных свиданиях и научных конференциях. Может быть, портреты Лорки и не висели в домах московских и ленинградских интеллигентов, но дело было к тому близко. Бывали и эксцессы. Помню, преподавателям кафедры фонетики пришлось унимать настоящую, в медицинском смысле, истерику у одной особенно утонченной студентки испанского отделения, которая учила наизусть «Плач по Игнасио Санчесу Мехиасу»; в этом стихотворении о гибели тореадора поэт и в самом деле достигает пугающе явственного присутствия смерти.
Причудливы пути, по которым в наше сознание проникает чужое. Какие только факторы не действуют при этом. Лорка был свой, наш, чуть ли не коммунист, расстрелянный фашистами во время фалангистского мятежа в августе 1936 года. Кому теперь есть дело, что при этом фалангист Луис Росалес прятал Федерико, за что и поплатился? Кому интересен расклад политических сил в далеком 1936 году, трения между участниками мятежа — католической «Аксьон популар» и Фалангой? Глумливые французы высказали в «Фигаро литтерер» в 1956 году версию о том, что поэт стал «жертвой соперничества людей с отклонениями в сексуально-эмоциональной сфере». Они преувеличивали, конечно, но, к сожалению, преувеличивали реальные факты. Выживи Лорка, измени, как очень многие, свои левые взгляды — и мы его знали бы и переводили не более, чем эмигрировавших в США Педро Салинаса и Хорхе Гильена, а это гигантские литературные фигуры.
Вышло так, что Лорка совпал по амплитуде с таинственным духовным процессом в позднем советском обществе. Говорил именно о том, что мы жаждали слышать и чего вокруг не было: о странностях любви и хрупкости бытия, о ницшеанских глубинах музыки и души, о прелести иррационального. Лорка нам родной, справедливо это или нет с историколитературной точки зрения, потому что у нас есть классические русские переводы, над которыми мы плакали в шестнадцать лет.
И хочется с жаром воскликнуть: так будем же любить Лорку! Он благороднейшее существо, всю жизнь героически противостоявшее зову смерти, которому так подвластен музыкально-литературный гений. Лорка понимал глубины народного — он вырос в деревне, как Есенин, в андалусской деревне Фуенте-Вакерос («Коровий Ключ»). Он лучше всех понял древнюю народную музыку своего родного края, канте хондо, и если проникать в глубины («хондо» и значит — глубина) приходилось в цыганских притонах Альбайсина, среди наркотиков и двусмысленных связей, то полюбим поэта и за то, что он проклят — как Верлен, Рембо, Бодлер. Нам ли судить поэтов, когда их поэтические тексты сами судят нас!
Лорка страдал. Как он был одинок! Будем откровенны — у гения мало собеседников. Под стать Лорке были только такие собеседники, как испанский язык и музыка его народа. Простим ему безумства поэтического познания, срывы и ужас святости, ибо святость жестока. Не отшатнемся от интереса к смерти и угрюмости. «…Разве это сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество!», — как сказал о себе уже другой, русский поэт. Простим, хотя наши права прощать сомнительны. Простим ему — и себе, ибо это наши безумства.
Поэт искупает их за нас.
Валентина Рыбкина, филолог
http://www.vsled.ru/archive/?article=272
Нашла поиском по словам "Аксьон популар". Да, пыталась вспомнить, переводили ли это название Малыхина и Осповат. Вроде не переводили. И верно, просто транслитерировали. А нашлось ещё и вот такое. Бывает.