40 любимых фотографий. День пятнадцатый

[Гэллинн]

Очередной "популярный" снимок. Даю в двух вариантах — оцените, как много зависит от качества репродукции...
За что люблю? Проницательный взгляд, спокойная поза, непроницаемое выражение лица. В моей коллекции этот снимок носит название "Маска для интервью". Глядя на него, сразу вспоминаю, как он дурил журналистов, рассказывая им небылицы то о чуть ли не инвалидности в детстве, то о любви к спорту (в частности, теннису — тогда это было модно), но моментально становился серьезным, когда речь заходила о стихах, пьесах, театре.

попроще и с другим выражением

...и тут я расхрабрилась и обнаглела окончательно, потому что не смогла противиться магии голоса Альфредо Алькона, аргентинского актера, записавшего диск "Пути Федерико" ("Los caminos de Federicо"). Вторая дорожка этого диска объединяет стихотворение из пьесы "Любовь дона Перлимплина" (то самое "Herido de amor") и вот это стихотворение в прозе, которое зацепило меня фразой: "Дай мне платок, Хеновева, я стану плакать..."
В общем, послушайте, как его читают два разных артиста и попробуйте строго и объективно подойти к плодам моих двухдневных трудов. Все замечания и конструктивная критика принимаются с благодарностью.

AMANTES ASESINADOS POR UNA PERDIZ

— Los dos lo han querido— me dijo su madre— . Los dos… .
— No es posible, Señora,— dije yo.— Usted tiene demasiado temperamento y a su edad ya se sabe por qué caen los alfileres del rocío.
— Calle Vd. Luciano, calle Vd… .
No, no, Luciano no.
— Para resistir este nombre, necesito contener el dolor de mis recuerdos. ¿Y usted cree que aquella pequeña dentadura y esa mano de niño que se han dejado olvidada dentro de la ola, me pueden consolar de esta tristeza?
— Los dos lo han querido— me dijo su prima— . Los dos.
Me puse a mirar el mar y lo comprendí todo.
¿Será posible que del pico de esa paloma cruelísima que tiene corazón de elefante salga la palidez lunar de aquel trasatlántico que se aleja?
— Recuerdo que tuve que hacer varias veces uso de mi cuchara para defenderme de los lobos. Yo no tengo culpa ninguna; usted lo sabe. ¡Dios mío! Estoy llorando.
— Los dos lo han querido —dije yo— . Los dos. Una manzana será siempre un amante, pero un amante no podrá ser jamás una manzana.
— Por eso se han muerto, por eso. Con 20 ríos y un solo invierno desgarrado.
— Fue muy sencillo. Se amaban por encima de todos los museos.
Mano derecha,
con mano izquierda.
Mano izquierda,
con mano derecha.
Pie derecho,
con pie derecho.
Pie izquierdo,
con nube.
Cabello,
con planta de pie.
Planta de pie,
con mejilla izquierda.
¡Oh mejilla izquierda! ¡Oh, noroeste de barquitos y hormigas de mercurio!… Dame el pañuelo Genoveva; voy a llorar … Voy a llorar hasta que de mis ojos salga una muchedumbre de siemprevivas… . Se acostaban.
No había otro espectáculo más tierno.
¿Me ha oído usted?
¡Se acostaban!
Muslo izquierdo,
con antebrazo izquierdo.
Ojos cerrados,
con uñas abiertas.
Cintura, con nuca,
y con playa.
Y las cuatro orejitas eran cuatro ángeles en la choza de la nieve. Se querían. Se amaban. A pesar de la Ley de la gravedad. La diferencia que existe entre una espina de rosa y una Star es sencillísima.
Cunado descubrieron esto, se fueron al campo. -Se amaban.
¡Dios mío! Se amaban ante los ojos de los químicos.
Espalda con tierra,
tierra, con anís.
Luna, con hombro dormido.
Y las cinturas se entrecruzaban con un rumor de vidrios.
Yo vi temblar sus mejillas cuando los profesores de la Universidad les traían miel y vinagre en una esponja diminuta. Muchas veces tenían que espantar a los perros que gemían por las yedras blanquísimas del lecho. Pero ellos se amaban.
Eran un hombre y una mujer,
o sea,
un hombre
y un pedacito de tierra,
un elefante
y un niño,
un niño y un junco.
Eran dos mancebos desmayados
y una pierna de níquel.
¡Eran los barqueros!
Sí.
Eran los terribles barqueros del Guadiana que machacan con sus remos todas las rosas del mundo.
El viejo marino escupió el tabaco de su boca y dio grandes voces para espantar a las gaviotas. Pero ya era demasiado tarde.
Cuando las mujeres enlutadas llegaron a casa del Gobernador éste comía tranquilamente almendras verdes y pescados fríos en un exquisito plato de oro. Era preferible no haber hablado con él.
En las Islas Azores.
Casi no pude llorar.
Yo puse dos telegramas, pero desgraciadamente ya era tarde.
Muy tarde.
Sólo sé deciros que dos niños que pasaban por la orilla del bosque, vieron una perdiz que echaba un hilito de sangre por el pico.
Esta es la causa, querido capitán, de mi extraña melancolía.

Lovers assassinated by a partridge
(Homage to Guy de Maupassant)

“They both wanted it,” his mother said to me.
“Both of them? That’s not possible, ma’am,” I said. “You’re too temperamental and at your age you should already know how the dew falls like pins.”
“Be quiet, Luciano, be quiet…. No, no, Luciano, no.”
To bear this name, I need to restrain the pain of my memories. And do you really believe that small set of teeth and the child’s hand that had been forgotten inside the wave can console me from this sorrow?
“They both wanted it,” his cousin told me. “Both of them.”
I set myself to watching the sea and then I understood everything.
Will it be possible for the beak of that cruel dove with an elephant’s heart to quit the lunar pallor of the transatlantic one who distances himself?
There have to be certain times I use my spoon to defend myself against wolves. I am not guilty. You know it. My God! I’m crying!
“Both of them wanted it,” I said. “Both of them.”
An apple will always be a lover, but a lover can never be an apple.
That’s why they’ve died, that’s why. At the age of twenty rivers and one shredded winter.
It was very simple. They made love above and beyond all the museums. Right hand with left hand. Left hand with right hand. Right foot with right foot. Left foot with cloud. Hair with sole of foot. Sole of foot with left cheek. Oh, left cheek! Oh, the northwest of little boats and quicksilver ants! Give me the handkerchief, Genovieve; I’m going to cry! I’m going to cry until my eyes leave multitudes of everlastings. They went to bed. There couldn’t have been a more tender spectacle. Have you heard me? They went to bed! Left thigh with left forearm. Closed eyes with open fingernails. Waist with nape of neck and the shoreline. And the four little ears were four angels in the snow hut. They wanted each other. They made love. Defying the law of gravity. The difference that exists between the thorn of a rose and a Star is very simple. When they discovered this, they left for the countryside. They made love. My God! They made love right in front of the eyes of the chemists! Shoulder blade with earth, earth with anise. Moon with sleeping shoulder and waists intertwined with one another and a murmur of glass. I saw their cheeks tremble when the University professors brought them honey and vinegar on a little sponge. Often the moaning dogs had to be separated with the whitest ivies of milk. But they made love.

They were a man and a woman, or that is to say, a man and a bit of earth, an elephant and a boy, a boy and a bulrush. They were two dismayed young men and a chrome-plated leg. They were boatsmen! Yes. They were were Guadiana boatsmen whose oars surrounded all the roses of the world.
The old sailor spit tobacco from his mouth and used his huge voice to frighten the gulls, but it was too late.
It happened. It had to happen. When the mourning women reached the Governor’s house, he peacefully ate green almonds and fresh fish from an exquisite plate of gold. It would have been better not to talk with him.
In the Azores Islands. I’m almost unable to cry. I sent two telegrams; but unfortunately, it was already too late. I only know to tell you that the children who passed by the edge of the forest saw a partridge throw a little thread of blood from its beak.
This is the reason, beloved Captain, for my strange melancholy.

Электронная версия текста и английский перевод взяты отсюда

Влюбленные, убитые куропаткой

— Они оба хотели этого, — сказала мне его мать.
— Оба? Это невозможно, сеньора, — ответил я. — Вы слишком темпераментны, а в вашем возрасте пора бы уже знать, отчего булавочными уколами осыпается роса.
— Тише, Лусиано, тише...
Нет, нет, Лусиано, нет.
Чтобы вынести звук этого имени, я должен обуздать боль воспоминаний. И вы верите, что эта маленькая челюсть и эта детская ручка, забытые в волнах, могут утешить меня в моей печали?
— Они оба этого хотели, сказала мне его двоюродная сестра. — Оба.
Я стал смотреть на море — и тут понял всё.
Возможно ли, чтобы из клюва этой жестокой голубки с сердцем слона излилась лунная бледность удаляющегося океанского лайнера?
— Ведь не однажды я защищался от волков одной лишь ложкой. Я не виновен ни в чем. Вы это знаете. Боже мой! Я плачу.
— Они оба этого хотели, — говорю я. — Оба.
Яблоко всегда будет возлюбленным, но возлюбленный никогда не может быть яблоком.
— Поэтому они умерли, поэтому. Прожив двадцать рек и одну растерзанную зиму.
Все было очень просто. Их любовь была превыше всех мертвых музейных ценностей.
Рука правая
с левой рукой.
Рука левая —
с правой.
Стопа правая
с правой стопой.
Стопа левая
с облаком.
Волосы
с подошвой стопы,
а подошва —
с левой щекою.
Ах, левая щека! Ах, северо-запад кораблей и ртутных муравьев!.. Дай мне платок, Хеновева, я стану плакать. Я стану плакать до тех пор, пока из глаз моих не хлынут бессмертники... Они уснули.
Не бывало зрелища более нежного...
Вы слышали меня?
Они уснули!
Бедро левое
у левого предплечья.
Закрытые глаза —
и выпущенные когти.
Талия, и затылок,
и взморье.
И четыре маленьких уха были четырьмя ангелами в шалаше снегопада. Они жаждали. Они любили. Вопреки закону тяготения. Разница между розовым шипом и кинозвездой очень проста.
Когда они это поняли, то отправились в деревню. -- Они любили.
Боже мой! Они любили под взглядами химиков.
Спина и земля,
земля и анис.
Луна и спящее плечо.
и талии, перекрещенные стеклянным звоном.
Я видел, как дрожали их щёки, когда университетские профессора принесли им крошечную губку с медом и уксусом. Сколько раз им надо было распугать псов, которые выли в белоснежных плющах постели! Но они любили.
Были мужчина и женщина,
или
мужчина
и клочок земли,
слон
и ребенок,
ребенок и тростинка.
Два бледных холостяка
и никелевый циркуль.
Были два лодочника!
Да.
Были два страшных лодочника с Гвадианы, которые раздавили своими веслами все розы мира.
Старый моряк выплюнул табачную жвачку и громко закричал, чтобы распугать чаек. Но было слишком поздно.
Когда женщины в трауре пришли к дому губернатора, тот спокойно вкушал незрелый миндаль и холодную рыбу с золотого блюда тонкой работы. Разумнее было не пытаться говорить с ним.
На Азорских островах.
Я почти не способен плакать.
Я послал две телеграммы, но, к несчастью, было поздно.
Слишком поздно.
Я только могу сказать, что двое детей, ушедших к лесному берегу, видели куропатку, из клюва которой струилась тонкая ниточка крови.
Вот в чём причина моей странной меланхолии, дорогой капитан.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

Comments

[tes3m]

Какой он тут элегантный и красивый! Вопреки словам Дали, что элегантные не бывают красивыми, а красивые - элегантными.

[Гэллинн]

tes3m Дали — не истина в последней инстанции, хотя умный был человек, не спорю.
Кстати, на втором варианте репродукции я отмечаю сходство с Робером Оссейном.

[tes3m]

с Робером Оссейном.

Да, кажется., есть)))

[Гость]

та, что по темнее получше мне кажеться