Mira cómo se mece una vez y otra vez, virgen de flor y rama, en el aire de ayer. (с)
Попросили ВКонтакте, пришлось сканить.)) Делюсь сравнением: книги на испанском сканируются гораздо чище и беспроблемнее. Там похожих по очертаниям букв меньше, что ли? 
Барселона, 1926
Первое: голос сердца моего и воображения. Второе: риторика голоса моего и архитектоника. Третье: а в основании — мой разум, законы физики и поэзии.
Более — ничего. Более ничего не нужно.
читать дальше
Барселона, 31 июля 1927г.
Мой дорогой Сальвадор!
Едва автомобиль тронулся, как за нами увязался гусь — бежит, крыльями хлопает и вещает, что твой профессор, про красоты Миланского собора. Я едва не выкинулся в окошко — так мне хотелось остаться с тобой — с тобою! — в Кадакесе. Но — увы! — меня остановили (да как требовательно!) часы на руке, подарок Пепе, того самого, что уныло смывает в парижской ванной ручеек крови из разбитого носа.
Дорога свернула, и я попрощался с Кукуруками (Кукуруки — два маленьких острова, расположенных при входе в кадакесскую бухту. Они хорошо видны с поворота горной дороги, ведущей из Кадакеса в Фигерас.), и мне примерещился ты: вкушаешь за завтраком крохотную алую ручонку в оливковом масле, накалывая ее на малюсенькую гипсовую вилочку, вынутую из собственного глаза. Картина, овеянная нежностью, сравнимая разве что с едва вылупившимся из яйца желтым пуховым цыпленком.
Жара сделалась невыносима и измучила меня. А Кадакес прекрасен и радостен — это вечная красота моря, из которого (именно здесь!) вышла Венера пеннорожденная. Вышла— и забыла благословенный этот край. А разве не здесь обретается чистая красота? (Намек на картину «Рождение Венеры», которую Дали писал в то лето, когда у него гостил Лорка. Впоследствии эта картина получила название «Пепелинки», возможно, данное ей Лоркой (как это следует из концовки письма).
Дорога пересекла виноградники, и замелькали скалы, похожие на крылья, и валуны, похожие на волны, — как же твои волны похожи на валуны... Придет ночь, и луна, мокрая, как рыба, выльет на колокольню крынку с опарой и выкрасит бедняцкие хижины известкой.
Я думаю о том, что тебе привиделось в Кадакесе, что ты там еще понаоткрывал, и радуюсь, и вспоминаю тебя — Сальвадора Дали, со страстью неофита вгрызающегося в закатный небесный свод. А он не поддается, не трещит, не колется, как крабий панцирь! Но ты не отступишь. Я и отсюда вижу (ой, сынок, как больно!) тонкий кровавый ручеек в зарослях твоих аппаратов и слышу, как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Истерзанный женский торс впечатляет, как стихи, написанные кровью, — ее здесь больше, чем пролилось в мировую войну. Вот она — та самая горячая кровь, что оросила и напитала землю и утолила любовную жажду и жажду веры. Кровь с твоей картины и вся эстетика этой физиологии так точна, выверена и гармонична! В ней есть и логика, и истинная чистая поэзия — одна из насущнейших категорий бытия. (Здесь и далее серия намеков на образы картины «Мед слаще крови», которую Лорка сначала называл «Лес аппаратов».)
Можно сказать: «Усталый, я нашел спасительную тень на берегу ручейка той крови». А можно и так: «Я сбежал с холма и понесся вдоль берега, высматривая эту печальную голову, где копошились милые хрусткие тварьки, столь пользительные для пищеварения».
Сколько же я теряю, удаляясь от тебя! Барселона оставила во мне одно явственное впечатление: все поглощены игрой — чтобы забыться. Путаница, суета. Все переменчиво, невнятно, причудливо — эстетика пляшущего пламени. А в Кадакесе всем телом, всеми жилочками и порами ощущаешь твердь земную. Только там я понял, что у меня есть плечи, что я могу их расправить. Это такое новое, такое радостное ощущение — чувствовать, как там, внутри плеч-холмов течет кровь в гибких, податливых трубочках сосудов, вздрагивающих от пульса, как раненый пловец.
Я чуть не зарыдал — безотчетно, как Льюис Сальерас, как плачут, заслышав самое начало сарданы «Слеза», той, что так любит напевать потихоньку твой отец. (Сарданы с таким названием нет. Видимо, речь идет о популярной сардане «Я по тебе лью слезы».)
Я вел себя с тобою, как упрямый осел. С тобою — лучшим из моих друзей! И чем дальше я уезжаю, тем глубже раскаянье, тем сильнее нежность и тем явственнее согласие с твоими мыслями и всем, что ты есть.
Сегодня в Барселоне у меня ужин с друзьями. Обязательно выпью за твое здоровье и благословенные дни в Кадакесе. Билет домой уже дожидается меня.
Передай привет твоему отцу, сестре твоей Ане Марии — я ее так люблю! — и Раймунде.
Вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное — когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки — таких больше не сыскать! Милые моему сердцу пепелинки! И еще — изобрази где-нибудь на картине мое имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру. Вспоминай меня — мне это так важно!
Жара здесь невыносимая — бедный я, бедный! И прошу, не забудь написать статейку о выставке моих рисунков!
И пиши мне. Слышишь, сынок?
Ланхарон, август 1927 г.
Милый Сальвадор!
Мне и в голову не приходило, что у Святого Себастьяна имеется плюмаж. Надо же — разноцветные перья! А стрелы, ты прав, стальные, но разница между моим видением и твоим есть. И вот в чем: у тебя стрелы уже вонзились — крепко-накрепко, а у меня — летят, и это последний миг полета, но сути — миг раны. Твой Святой Себастьян — мраморная статуя, мой — из крови и плоти, он смертен и он умирает: сейчас и вчера, и завтра. Иначе быть не может. Если бы в Святом Себастьяне меня заботила пластика, я был бы никудышным поэтом, но дельным скульптором (не художником!). Понятно, что объяснять тебе, что никакой я не художник, незачем. Однако есть разница — тонкостная! — и ее следует ощутить.
В Святом Себастьяне меня бесконечно трогает его спокойствие в час муки. В страдании всегда есть что-то от барокко. Меня до глубины души потрясает изящество, с которым он терпит муку, и высочайшее достоинство: в его эллинском лице ни тени смирения. Он не смирился и не сломлен, он — победитель. Достоинство, спокойствие, изящество — одним словом, гармония. Неяркая, приглушенная, как в лепестках полевого цветка, не видавшего городских улиц. Потому для меня Святой Себастьян — едва ли не самый прекрасный сюжет, по крайней мере в тех искусствах, которые воспринимаются глазами.
А правда, Святой Себастьян чужд морю? Ни горы, ни волны с ним не заодно. Святой Себастьян — мифология чистой воды, заключенной в хрустальный сосуд. Его мучили не на вольном воздухе, а внутри дворца. Его не привязывали к узловатому древесному стволу (как изображают романтики от Возрождения). Нет! Он стоял у колонны из узорчатой яшмы, прозрачно-оранжевой, сердоликовой, как его тело. Дерева не было — его выдумали позже, в Средневековье.
В каждом из нас есть что-то от Святого Себастьяна: в каждого летят стрелы гнева, наветов, злобы. А ведь Святого Себастьяна подвергли пытке по закону, с полным на то основанием, согласно установлениям того времени. Он ведь виновен — с точки зрения государства. За то, что поклоняешься другому богу, —не казнят. Казнят за отказ поклоняться тому, в кого веруют все скопом. Все мученики преступили закон. И право не на их стороне. Сократ в таком затруднительном положении, возможно, взял бы сторону закона — республики. Какое драматическое противостояние! Но Святой Себастьян — единственный! — спасется иначе, красотой, тогда как все прочие — любовью. Все мученики под пыткой молятся, и только Святой Себастьян держится — держит спину, принимая скульптурную позу, увековечивая мимолетное и воплощая отвлеченную идею гармонии своим собственным телом. В точности так колесо воплощает идею вечного движения. Вот за что я люблю Святого Себастьяна...
С моря дует нежный ветерок. Птицы летят налегке, не запасая крыльев впрок, как в Пиренеях или на Кавказе. В гостинице, где я обитаю, не видать ни стройной ножки, ни ладной щиколотки. Девушки с моря — глядят, а те, что с гор, — требуют. Я живу анахоретом и в разговоры почти ни с кем не вступаю. Ну, разве что с официантами — всегда знаешь, как тебе улыбнутся и что скажут.
Все вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня золотой — круглая, теплая монетка. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так еще сильнее люблю.
Барселона, начало августа 1927 г.
Когда Далмау извещал меня, что «воображение у тебя посильнее, чем у Пикассо», Сукре изрек: «Не говоря уж об остальных!» Так-то вот.
Все время думаю о тебе, о твоих, о вашем доме. И жду письма — о лесах и обо всем прочем. Сделай милость, отпиши, уж не позабыл ли ты о своем друге?
Сестре скажи от меня самые ласковые слова.
Оригинал, хранившийся в архиве Сальвадора Дали, утрачен. Перевод осуществлен по машинописной копии, сделанной в свою очередь с копии, снятой п 1949 г. А. М. Дали и С. Гашем для готовившейся к печати книги «Письма друзьям Федерико Гарсиа Лорки>> (издательство «Кобальто». Барселона. 1950), в которую это письмо — по причине разногласий Аны Марии и Сальвадора Дали — не вошло. Публикатор Р. Сантос Торроэлья. переснявший его в мае 1988 года, не помнит, перепечатал ли он письмо целиком или опустил подпись.
Сканировано из этой книги.
Барселона, 1926
Первое: голос сердца моего и воображения. Второе: риторика голоса моего и архитектоника. Третье: а в основании — мой разум, законы физики и поэзии.
Более — ничего. Более ничего не нужно.
читать дальше
Барселона, 31 июля 1927г.
Мой дорогой Сальвадор!
Едва автомобиль тронулся, как за нами увязался гусь — бежит, крыльями хлопает и вещает, что твой профессор, про красоты Миланского собора. Я едва не выкинулся в окошко — так мне хотелось остаться с тобой — с тобою! — в Кадакесе. Но — увы! — меня остановили (да как требовательно!) часы на руке, подарок Пепе, того самого, что уныло смывает в парижской ванной ручеек крови из разбитого носа.
Дорога свернула, и я попрощался с Кукуруками (Кукуруки — два маленьких острова, расположенных при входе в кадакесскую бухту. Они хорошо видны с поворота горной дороги, ведущей из Кадакеса в Фигерас.), и мне примерещился ты: вкушаешь за завтраком крохотную алую ручонку в оливковом масле, накалывая ее на малюсенькую гипсовую вилочку, вынутую из собственного глаза. Картина, овеянная нежностью, сравнимая разве что с едва вылупившимся из яйца желтым пуховым цыпленком.
Жара сделалась невыносима и измучила меня. А Кадакес прекрасен и радостен — это вечная красота моря, из которого (именно здесь!) вышла Венера пеннорожденная. Вышла— и забыла благословенный этот край. А разве не здесь обретается чистая красота? (Намек на картину «Рождение Венеры», которую Дали писал в то лето, когда у него гостил Лорка. Впоследствии эта картина получила название «Пепелинки», возможно, данное ей Лоркой (как это следует из концовки письма).
Дорога пересекла виноградники, и замелькали скалы, похожие на крылья, и валуны, похожие на волны, — как же твои волны похожи на валуны... Придет ночь, и луна, мокрая, как рыба, выльет на колокольню крынку с опарой и выкрасит бедняцкие хижины известкой.
Я думаю о том, что тебе привиделось в Кадакесе, что ты там еще понаоткрывал, и радуюсь, и вспоминаю тебя — Сальвадора Дали, со страстью неофита вгрызающегося в закатный небесный свод. А он не поддается, не трещит, не колется, как крабий панцирь! Но ты не отступишь. Я и отсюда вижу (ой, сынок, как больно!) тонкий кровавый ручеек в зарослях твоих аппаратов и слышу, как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Истерзанный женский торс впечатляет, как стихи, написанные кровью, — ее здесь больше, чем пролилось в мировую войну. Вот она — та самая горячая кровь, что оросила и напитала землю и утолила любовную жажду и жажду веры. Кровь с твоей картины и вся эстетика этой физиологии так точна, выверена и гармонична! В ней есть и логика, и истинная чистая поэзия — одна из насущнейших категорий бытия. (Здесь и далее серия намеков на образы картины «Мед слаще крови», которую Лорка сначала называл «Лес аппаратов».)
Можно сказать: «Усталый, я нашел спасительную тень на берегу ручейка той крови». А можно и так: «Я сбежал с холма и понесся вдоль берега, высматривая эту печальную голову, где копошились милые хрусткие тварьки, столь пользительные для пищеварения».
Сколько же я теряю, удаляясь от тебя! Барселона оставила во мне одно явственное впечатление: все поглощены игрой — чтобы забыться. Путаница, суета. Все переменчиво, невнятно, причудливо — эстетика пляшущего пламени. А в Кадакесе всем телом, всеми жилочками и порами ощущаешь твердь земную. Только там я понял, что у меня есть плечи, что я могу их расправить. Это такое новое, такое радостное ощущение — чувствовать, как там, внутри плеч-холмов течет кровь в гибких, податливых трубочках сосудов, вздрагивающих от пульса, как раненый пловец.
Я чуть не зарыдал — безотчетно, как Льюис Сальерас, как плачут, заслышав самое начало сарданы «Слеза», той, что так любит напевать потихоньку твой отец. (Сарданы с таким названием нет. Видимо, речь идет о популярной сардане «Я по тебе лью слезы».)
Я вел себя с тобою, как упрямый осел. С тобою — лучшим из моих друзей! И чем дальше я уезжаю, тем глубже раскаянье, тем сильнее нежность и тем явственнее согласие с твоими мыслями и всем, что ты есть.
Сегодня в Барселоне у меня ужин с друзьями. Обязательно выпью за твое здоровье и благословенные дни в Кадакесе. Билет домой уже дожидается меня.
Передай привет твоему отцу, сестре твоей Ане Марии — я ее так люблю! — и Раймунде.
Вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное — когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки — таких больше не сыскать! Милые моему сердцу пепелинки! И еще — изобрази где-нибудь на картине мое имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру. Вспоминай меня — мне это так важно!
Федерико.
Жара здесь невыносимая — бедный я, бедный! И прошу, не забудь написать статейку о выставке моих рисунков!
И пиши мне. Слышишь, сынок?
Ланхарон, август 1927 г.
Милый Сальвадор!
Мне и в голову не приходило, что у Святого Себастьяна имеется плюмаж. Надо же — разноцветные перья! А стрелы, ты прав, стальные, но разница между моим видением и твоим есть. И вот в чем: у тебя стрелы уже вонзились — крепко-накрепко, а у меня — летят, и это последний миг полета, но сути — миг раны. Твой Святой Себастьян — мраморная статуя, мой — из крови и плоти, он смертен и он умирает: сейчас и вчера, и завтра. Иначе быть не может. Если бы в Святом Себастьяне меня заботила пластика, я был бы никудышным поэтом, но дельным скульптором (не художником!). Понятно, что объяснять тебе, что никакой я не художник, незачем. Однако есть разница — тонкостная! — и ее следует ощутить.
В Святом Себастьяне меня бесконечно трогает его спокойствие в час муки. В страдании всегда есть что-то от барокко. Меня до глубины души потрясает изящество, с которым он терпит муку, и высочайшее достоинство: в его эллинском лице ни тени смирения. Он не смирился и не сломлен, он — победитель. Достоинство, спокойствие, изящество — одним словом, гармония. Неяркая, приглушенная, как в лепестках полевого цветка, не видавшего городских улиц. Потому для меня Святой Себастьян — едва ли не самый прекрасный сюжет, по крайней мере в тех искусствах, которые воспринимаются глазами.
А правда, Святой Себастьян чужд морю? Ни горы, ни волны с ним не заодно. Святой Себастьян — мифология чистой воды, заключенной в хрустальный сосуд. Его мучили не на вольном воздухе, а внутри дворца. Его не привязывали к узловатому древесному стволу (как изображают романтики от Возрождения). Нет! Он стоял у колонны из узорчатой яшмы, прозрачно-оранжевой, сердоликовой, как его тело. Дерева не было — его выдумали позже, в Средневековье.
В каждом из нас есть что-то от Святого Себастьяна: в каждого летят стрелы гнева, наветов, злобы. А ведь Святого Себастьяна подвергли пытке по закону, с полным на то основанием, согласно установлениям того времени. Он ведь виновен — с точки зрения государства. За то, что поклоняешься другому богу, —не казнят. Казнят за отказ поклоняться тому, в кого веруют все скопом. Все мученики преступили закон. И право не на их стороне. Сократ в таком затруднительном положении, возможно, взял бы сторону закона — республики. Какое драматическое противостояние! Но Святой Себастьян — единственный! — спасется иначе, красотой, тогда как все прочие — любовью. Все мученики под пыткой молятся, и только Святой Себастьян держится — держит спину, принимая скульптурную позу, увековечивая мимолетное и воплощая отвлеченную идею гармонии своим собственным телом. В точности так колесо воплощает идею вечного движения. Вот за что я люблю Святого Себастьяна...
С моря дует нежный ветерок. Птицы летят налегке, не запасая крыльев впрок, как в Пиренеях или на Кавказе. В гостинице, где я обитаю, не видать ни стройной ножки, ни ладной щиколотки. Девушки с моря — глядят, а те, что с гор, — требуют. Я живу анахоретом и в разговоры почти ни с кем не вступаю. Ну, разве что с официантами — всегда знаешь, как тебе улыбнутся и что скажут.
Все вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня золотой — круглая, теплая монетка. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так еще сильнее люблю.
Барселона, начало августа 1927 г.
Когда Далмау извещал меня, что «воображение у тебя посильнее, чем у Пикассо», Сукре изрек: «Не говоря уж об остальных!» Так-то вот.
Все время думаю о тебе, о твоих, о вашем доме. И жду письма — о лесах и обо всем прочем. Сделай милость, отпиши, уж не позабыл ли ты о своем друге?
Сестре скажи от меня самые ласковые слова.
Обнимаю тебя. Федерико.
Оригинал, хранившийся в архиве Сальвадора Дали, утрачен. Перевод осуществлен по машинописной копии, сделанной в свою очередь с копии, снятой п 1949 г. А. М. Дали и С. Гашем для готовившейся к печати книги «Письма друзьям Федерико Гарсиа Лорки>> (издательство «Кобальто». Барселона. 1950), в которую это письмо — по причине разногласий Аны Марии и Сальвадора Дали — не вошло. Публикатор Р. Сантос Торроэлья. переснявший его в мае 1988 года, не помнит, перепечатал ли он письмо целиком или опустил подпись.
Сканировано из этой книги.
-
-
29.08.2009 в 17:32-
-
29.08.2009 в 17:35-
-
29.08.2009 в 17:51-
-
29.08.2009 в 17:58-
-
29.08.2009 в 18:11-
-
29.08.2009 в 18:20