40 любимых фотографий. Вечер двадцать третий.

Вот таким разным — веселым, серьезным, печальным — он был в Монтевидео в феврале 1934-го. С Энрике Аморимом (какая фамилия, а?) — и один, когда шел отдать дань памяти старому другу Рафаэлю Баррадасу, автору декораций к "Колдовству бабочки". Люблю весь уругвайский цикл, но эти три снимка — особенно.

ещё два

С переводом, разумеется, возникли трудности, потому что я не пишу стихов и не умею переводить стихи. А это, хотя и хулиганские, но всё же стихи. Посему даю подстрочник. Если у кого-то вдруг сложится — милости прошу, но критиком буду строгим. Потому что хотя и не умею сама, но плохое от хорошего отличаю.

A Enrique Amorim

[Montevideo, febrero de 1934]

¡ Oh canalla!
¡ Oh pérfido!
¿Te has escondido
y has hecho un nido
con tu deseo?

(Copia a la manera de la [Alfonsina] Storni)

El caso es que eres un canalla.
Te espero a las 10 y media en punto en la Legación.
Allí estaré, canalla.
Saludos a Esther [Haedo de Amorim]

Federico el bebo-ché

Энрике Амориму

Монтевидео, февраль 1934 г.

Ах, негодяй!
Ах, изменник!
Ты затаился
и свил гнездо
из желаний своих?

(Подражание Альфонсине (Сторни)).

Дело в том, что ты каналья.
Жду тебя ровно в половине одиннадцатого у представительства.
Я там буду, негодяй!
Привет Эстер (Аэдо де Аморим).

Федерико-пьяница.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер двадцать второй.

Перевод сырой, делался снова наспех, но я постараюсь выдержать еще неделю...)))

«Замучен всенародной любовью» на Яндекс.Фотках

A su familia (128)

[Buenos Aires, 20 de octubre de 1933]

Queridísimos padres y hermanos: A los tres días de estar en Buenos Aires recibí vuestra carta, que me llenó de contento. Yo estoy abrumado por la cantidad de agasajos y atenciones que estoy recibiendo. Estoy un poco deslumhrado de tanto jaleo y tanta popularidad. Aquí, en esta enorme ciudad, tengo la fama de un torero. Hace noches asistí a un estreno en un teatro y el público, cuando me vio, me hizo una ovación y tuve que dar las gracias desde el palco. Pasé un mal rato, pues estas cosas son imprevistas en mi vida. Ya veréis los periódicos. Una cosa como cuando vino el príncipe de Gales. ¡Demasiado!
Desde Montevideo comenzó el cisco. Allí fueron los periodistas de Buenos Aires para hacer los reportajes, y no sé cuántas fotos tiraron. Cañedo, que está allí de embajador, y los Moras subieron al barco a saludarme, seguidos de una nube de señoritas con álbum y periodistas. Todo esto era producto del éxito sin límites que había tenido Bodas de sangre. Estas gentes americanas aman al poeta por encima de todo. No tenéis idea de cómo han oído hoy mi conferencia, ¡ha sido una cosa extraordinaria! ¡Y qué entusiasmo! No pasa día que no reciba declaraciones de señoritas (supongo que estarán chaladas) diciéndome cosas notables, ¡ya las leeréis!
En el barco, entre Montevideo y Buenos Aires, me mataron a interviús, y a la llegada de Buenos Aires había una nube de gente en el muelle, entre ellos el embajador, el ministro de Colombia, poetas y fotógrafos. Yo estaba asustado. Al bajar la escala todos me aplaudieron y de pronto yo siento una voz que dice: ¡Federico! ¡Federico! ¡ay! ¡ay!, y era la mujer de Coca y su niña, y Matilde, la del compadre Pastor, y un grupo de gentes de Fuente Vaqueros. Ya lo leerás en la prensa: Cuando los fotógrafos retrataban el grupo, ellos lloraban y decían: «De mi pueblo, ¡es de mi pueblo!, ¡de la Fuente!». Os aseguro que me saltaron las lágrimas. Se habían gastado cinco pesos en entrar al muelle y habían seguido y recortado todos los retratos y los artículos que se habían publicado antes de la llegada. Naturalmente esto es explicable en ellos, pues yo llegaba allí de personaje y ellos vieron cómo los abracé y con qué alegría los recibí. Desde luego a todo el mundo le pareció esto simpatiquísimo. ¿Qué te ha dicho tu mamá para mí?, me preguntó la mujer de Coca, y yo le dije que tú te acordabas mucho de ella. Luego han venido a verme al hotel (estoy en el Hotel Castelar, en la avenida de Mayo, uno de los grandes hoteles de Buenos Aires), a mí me conmueven mucho porque hablan de papá con un respeto y un cariño enorme; y lejos es cómo se da uno cuenta del amor tremendo que tienen por su casa. Se acuerdan mucho de Conchita, y han movido un griterío estilo de la Fuente con los retratos de la Tica que yo tengo puestos encima de mi cama.
El día 24 es el reestreno de Bodas de sangre, en el Teatro Avenida, y ya está el teatro vendido por tres días, y es inmenso. Ese día será una cosa grande el jaleo que moverán los españoles. Desde luego yo no he visto un recibimiento igual, y era preciso que los vierais para que os dierais cuenta. Lola Membrives, por todo lo que la gente dice, hace una gran creación del papel. El embajador, que ha visto la obra cinco o seis veces, me dice que se trata de algo grande. Lola debutará con ella en Madrid y está segura de llenar el teatro todas las noches que quiera.
Yo estoy buenísimo y deseo que vosotros lo estéis también. Me siento bien, y espero ganar un dinerito limpio para después tener en Madrid todo lo que yo quiera.
Que me escribáis y me contéis muchas cosas, y que me escriba Paquito. De España leo noticias desagradables. Estas elecciones van a ser terribles. ¡Veremos a ver qué pasa! Yo tengo verdadera ansiedad por todos esos movimientos políticos.
Saludos a toda la familia, besos a Conchita y Manolo y mis niños, y a vosotros besos de vuestro

Federico

Родным (№128)

Буэнос-Айрес, 20 октября 1933

Дорогие родные!
Я всего три дня как в Буэнос-Айресе, и уже получил ваше письмо, чему несказанно рад. Я буквально подавлен чрезмерной предупредительностью и заботой, что окружают меня здесь, оглушен праздничным шумом и собственной популярностью. Здесь, в этом огромном городе, моя слава подобна славе тореадора. Стоило публике в театре заметить моё присутствие, как она устраивала мне овацию, и я вынужден был раскланиваться прямо из своей ложи. Пришлось пережить даже несколько не слишком приятных минут, ведь всё это так неожиданно свалилось на меня. Вы ещё увидите прессу. Можно подумать, приехал принц Уэльский. Это как-то чересчур!
Уже в Монтевидео началась шумиха. Туда приехали журналисты из Буэнос-Айреса, чтобы сделать свои репортажи, и я даже не знаю, сколько снимков они напечатали. Канедо, который занимает там должность посла, и чета Мора поднялись на борт, чтобы приветствовать меня, окруженные кучкой девиц с альбомом и толпой журналистов. И всё это — результат оглушительного успеха "Кровавой свадьбы". Эти американцы любят поэта, несмотря ни на что. Вы не представляете, кáк они слушали сегодня мою лекцию, это что-то невероятное! С каким воодушевлением они ее приняли! Не проходит и дня, чтобы я не получил очередных интересных признаний от девушек (предполагаю, безумно влюбленных), я ещё дам их вам почитать!
На корабле, пока плыли от Монтевидео до Буэнос-Айреса, меня замучили интервью, а на пристани меня встречала толпа народу, среди которой я заметил посла, одного из колумбийских министров, нескольких поэтов и фотографов. Я был, признаться, напуган. Когда я спускался по трапу, все зааплодировали, а потом я услышал голос, восклицавший: "Федерико! Федерико! ах! ах!" - это были женщина из Коки и ее дочь, и Матильде, дочь кума Пастора, и еще несколько человек из Фуэнте Вакероса. Они прочитали о событии в газетах. Когда фотографы снимали их, они плакали и говорили: "Из моего селения, он из моего селения! Из Фуэнте!" Уверяю вас, у меня слёзы к глазам подступили. Они заплатили пять песо за проход к пристани, а до моего приезда следили за всеми статьями в прессе и аккуратно вырезали фотографии. Это вполне объяснимо, ведь для них я выдающаяся личность и в то же время земляк, они видят, как я рад им. Разумеется, для всего мира это станет примером величайшего радушия и симпатии. "Твоя мама что-нибудь передала для меня?" - спросила меня сеньора из Коки, и я заверил её, что ты частенько о ней вспоминаешь. Позднее они пришли навестить меня в отеле (я остановился в отеле "Кастелар", что на Авенида де Майо, один из крупнейших отелей Буэнос-Айреса) и очень тронули тем, с каким огромным уважением и любовью говорили о папе (...) Они прекрасно помнят Кончиту и подняли гвалт вполне в фуэнтевском духе, увидев фотографии Тики, которые висят у меня в изголовье.
24 октября возобновляется "Кровавая свадьба" в театре "Авенида", все билеты распроданы на три вечера вперед, и так без конца. Сегодня намечается большой праздник, который должен тронуть сердца испанцев. Я никогда не встречал подобного приёма, было бы чудесно, если бы вы увидели то, о чем я рассказываю. Лола Мембривес, судя по тому, что о ней говорят, великолепно сыграла свою роль. Посол, который смотрел спектакль пять или шесть раз, сказал мне, что это грандиозная актерская работа. Лола дебютирует в этой роли в Мадриде. Она уверена, что театр будет полон каждый вечер, сколько бы ни игралось спектаклей.
Я превосходно себя чувствую и вам желаю того же. Надеюсь заработать приличных деньжат, чтобы потом в Мадриде получить всего, что душа пожелает.
Поскольку и вы, и Пакито пишете мне практически обо всём, я в курсе дел. Испанские новости в газетах не очень-то радостны. Эти выборы обещают быть тяжелыми. Посмотрим, что будет. Все эти политические перемены сильно тревожат меня.
Привет всем родным, поцелуйте Кончиту, Маноло и моих племянников. Крепко целую вас,

Федерико.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер двадцать первый.

Вообще сначала была мысль запостить другой снимок. В маленьком фотоальбомчике, купленном не то в Фонде, не то в гранадском музее, к той фотографии есть замечательная подпись, тоже отрывок из письма. Но сегодня я ездила на занятия, вернулась поздно,глянув на объем текста, поняла, что сегодня не осилю. Взяла следующее по хронологии послание родителям, сразу начала переводить... и поняла, что знаю снимок, о котором идёт речь. Так фотография поменялась, а вместе с текстом письма обрела для меня новую жизнь и смысл. Я даже чуть не расплакалась от облегчения - еще один кусочек пазла встал на место и заполнил пробел в моих знаниях.


«A Papá y a Mamá» на Яндекс.Фотках

A su familia (129)

[Buenos Aires, 20 de octubre de 1933]

[Foto del poeta, con la dedicatoria:]

A Papá y a Mamá.
Besos de su

Federico

[Al dorso:]

Al llegar a Buenos Aires esta gente gentilísima me ha hecho más de doscientos retratos. Retratos en la cama, en traje de baño, en la calle, asomado a una ventana, ¡el disloque! De todos ellos os mando éste en que me encuentro muy bien y es un retrato serio.
Ya recibiréis los centenares de artículos que han hecho de mi llegada. Hoy he dado mi conferencia sobre el duende, que ha sido un éxito extraordinario, ¡no tenéis idea!
Estoy agasajado y llevado y traído, de modo que no tengo tiempo de nada. Ahora vengo de un banquete que me han dado los autores teatrales argentinos, y aprovecho este rato de café tranquilo para mandaros este retrato.
Estoy muy contento y el embajador [Alfonso Danvila] está muy amigo mío, y constantemente estoy en la embajada con él. Él me guía y me dice lo que tengo que hacer y ya nos hablamos de tú, a pesar de su edad.
Quiera Dios que estéis todos buenos. Abrazos, besos, de vuestro

Federico

Родителям (№129)

Буэнос-Айрес, 20 октября 1933 г.

(Фотография поэта с посвящением)

Папе и маме.
Целую, ваш

Федерико.

По моём приезде в Буэнос-Айрес эти милейшие люди сделали уже больше двухсот моих портретов. Я запечатлен в кровати, в банном халате, на улице, выглядывающим в окно. Это уже переходит всякие границы! Из всех снимков я выбрал, чтобы послать вам, вот этот, потому что он серьезный и на нём я вышел лучше всего.
Вы ещё получите сотню-другую статей, наспех склёпанных в честь моего прибытия. Сегодня я читал свою лекцию о дуэнде, и вы не представляете, какую бурю аплодисментов она вызвала!
Я радушно принят в городе, меня везде водят и возят, так что времени ни на что не остаётся. Только что вернулся с очередного банкета, который в честь меня устроили аргентинские драматурги, и я использовал несколько спокойных минут за чашкой кофе, чтобы отправить вам эту фотографию.
Мне всё очень нравится, с послом (Альфонсо Данвила) я крепко сдружился и много времени провожу с ним в посольстве. Он показывает мне город, говорит, что я должен делать и, несмотря на его возраст, частенько говорим о тебе.
Дай Бог, чтоб все вы были здоровы. Обнимаю, целую, ваш

Федерико.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. День двадцатый.

Как можно догадаться, сегодня я снова дежурю, посему пост оказывается утренним.
Сегодняшняя тема — театр "Ла Баррака", любимое детище Лорки. И фотографий, с ним связанных, есть довольно много, вот всего лишь пять из них (может, я еще про какие забыла?)

Классический, общеизвестный снимок:



Эта встречается реже, но мне нравится выражение лица:



"Ла Баррака" в каких-то гребенях (собственно, в основном по испанским гребеням театр и катался), два её руководителя (Лорка и Эдуардо Угарте) на минутку встали в центре сельской площади, чтобы попозировать фотографу, сейчас снова ринутся в гущу работы. Фотография получилась одновременно официальная и какая-то уютно-домашняя. Парадокс, но факт!



Этот снимок все уже видели, тот-самый-портфель маньяки обсудили, но повториться не боюсь. Уж очень замечательный снимок, весь залитый солнечным светом...)))



Ну, и бонусом - это. Качество не очень, лицо видно с трудом, но какое на этом лице выражение!)))) Режиссёр принимает заслуженные аплодисменты.



Вот такая выставка проходила в городе Кармона в апреле этого года:


Об истории театра один из его участников, Луис Саэнс де ла Кальсада, написал книгу, отрывки из которой переведены на русский язык и опубликованы в сборнике "Гарсиа Лорка в воспоминаниях современников".
А буквально вчера Маргарита Константинова дала ссылку на короткий документальный фильм 1977 года "Lorca y La Barraca":

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер девятнадцатый (минус два дня)

С племянницей Висентой (Тикой), 1931 г.
Как всегда, по клику можно обнаружить в большом размере.
Про Тику можно прочитать в целом ряде писем, например, в письмах Карлосу Морле Линчу, послу Чили в Испании и одному из самых близких друзей:

A Carlos Morla Lynch (6)

[Granada, finales de julio-principios de agosto de 1931]

Queridísimos míos: Os escribí y no me contestáis. ¿Qué pasa? Leo la revolución de Chile y me preocupo mucho por vosotros. ¿Qué gobierno hay? ¿Qué idea tenéis de vuestra nueva situación? Escribidme y contadme muchas cosas. Lo deseo.
Yo trabajo mucho. En los últimos días de septiembre haremos en vuestra casa (que es la mía, porque me lo habéis dicho siempre) una lectura de mi nueva pieza con invitados y fotos.
Recibí vuestras postales de Sigüenza con toda la patulea. Espero que Carlos [Morla Vicuña] habrá por fin saludado en mi nombre a la señora secretaria del inefable A... Ahora mismo mi casa está llena de canciones de cuna para dormir a la niña, y ya están dormidas mi mamá, mis hermanas, mi papá, los árboles y los perros, menos la niña, que no se duerme nunca.
Os quiero tanto, que deseo un retrato de Carlos para ponerlo junto al de Bebé a los lados de mi mesa, como en las iglesias el Sagrado Corazón de Jesús (izquierda) y el Sagrado Corazón de María (derecha).
¡Ay, qué calor hace! Pero qué buen calor de oro, lleno de pájaros y hojas de un verde duro. Escribidme contándome todo.
Mil besos y abrazos de vuestro

Federico

Saludos a todos los amigos.

Карлосу Морле Линчу

Гранада, август 1931

Дорогие мои!
Я написал вам, но не получил ответа. Что случилось? Из газет я узнал о перевороте в Чили* — тревожусь за вас.
Как вам новое правительство? Что думаете делать? Напишите мне обо всем. Мне надо знать.
Я много работаю. В конце сентября думаю прочесть у вас дома (то есть у себя, раз ваш дом — мой дом, как вы меня не раз уверяли) мою новую пьесу. Позовем гостей и фотографа.
Получил вашу открытку из Сигуэнсы и все прочее. Надеюсь, Карлос все-таки выразил мое почтение секретарше легендарного персонажа.
В доме который час звучит колыбельная и заснули уже все — мама, сестры, отец, цветы, щенята, а дитя ни в какую!
Я вас очень люблю! Пришлите мне фотографию Карлоса, я поставлю ее на стол. С одной стороны Бебе, с другой — Карлос, как в церкви: слева — Святое Сердце Иисусово, справа — Святое Сердце Богоматери.
Стоит такая жара! Но все равно хорошо — золотая накаленная жара, густая тень листьев и птицы.
Напишите мне обо всем.
Обнимаю и целую вас —

Федерико.

A Carlos Moría Lynch (13)

[Granada, septiembre de 1931]

Queridísimo Carlos: Día de júbilo en casa. La niña ha dicho por vez primera ma-ma-ma-ma. Y luego se ha entusiasmado y ha dicho ma-ta-pa-la ca-ti-pa. Alfabeto de un teléfono angélico, sin duda, donde la niña se despide para entrar por este arco terrible y teológico de la razón humana.
Ha sido un revolutorio precioso. Gritos, chillidos de las criadas andaluzas, subidas y bajadas por las escaleras y toda el agua sonando: el retrete, la ducha, el aljibe. Luego, mi padre ha dicho muy serio: «Es una niña genial», y mi mamá, más comprensiva: «No, pero es más simpática que los demás niños». Ha entrado el hortelano y su mujer y sus hijos y ha entrado un vendedor de helados y dos mendigos que duermen bajo los árboles, y hasta un pequeño burrito. Mi padre, muy solemne, se dirige a la niña y le dice: «Hijita, di mamá, anda»; y la niña agitando los bracitos, grita: «Ta-ca-che-li-pi-ta-má...», ¡y se echó a llorar! Un abrazo

Federico

Карлосу Морле Линчу

Гранада, 1931 г.

Милый Карлос!
Сегодня в доме у нас торжество. Малышка [племянница, дочь Кончи] в первый раз сказала: ма-ма-ма-ма. Затем воодушевилась и продолжила: ма-та-па-ла ка-ти-па. Алфавит ангельских телефонных бесед — итак, дитя попрощалось и двинулось дальше — к жутким богословским колоннам разума.
А в доме случился форменный переворот. Крики, вопли служанок, нескончаемая беготня по лестницам и грохот воды — отовсюду, где она только может литься: из ванной, из душа, с кухни, из сада. Затем отец с полной серьезностью объявил: «У нас гениальный ребенок». Мама (она не в таком ослеплении) уточнила: «Да нет, просто она симпатичнее других детей». Потом пришел садовник, привел с собой жену и детей, за ним зеленщик и двое нищих, что спали под деревом и проснулись, и в довершение всего — осленок. Отец принародно обратился к малышке: «Детка, скажи «мама»!» Дитя забило ручонками и возопило: та-ка-че-ли-ри-та-ма! И — зарыдало!
Обнимаю тебя —
Федерико.

переводы Н. Малиновской

Её до сих пор так и называют - Тика, хотя прошло 80 лет...

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

Прошедшие два дня

Из сетевого общения практически выпала по уважительной причине: приезжала Амор.
Посему разбавлю лоркинскую тему немножком дыбра.
Итак, в четверг в городе была отключена вода. В большинстве районов. В том числе в больнице, причем без предупреждения. Сами понимаете, что в этой ситуации самое главное или напомнить? Туалеты. Мда... Больные разбежались, да и нас отпустили на час с лишним раньше.
Напротив моего дома развернулась ярмарка белорусских товаров, на которой я и купила совершенно прекрасный плащ на осень. Красного цвета, длиной выше колена, с возможностью как следует закрывать горло в ветреную погоду. Он мне понравился сразу, и я не стала больше искушать судьбу поисками чего-то другого.
Потом я по-быстрому прибралась в квартире и к девяти часам пошла встречать с поезда Амор.
Наивная, я полагала, что человек устал с дороги (из Питера она ехала с пересадкой, проведя полдня в Москве) и что мы, быстренько поужинав, завалимся спать. Ага, счаз. Протрепавшись под аргентинское каберне до половины четвертого, мы наконец расползлись по комнатам.
По некоторым обстоятельствам мне нужно было проснуться не позднее девяти утра, но я храбро прикинула, что пяти с половиной часов сна мне вполне хватит. Но мои планы были по*рены дядюшкой, позвонившим в восемь с вопросом "не у тебя ли папа". С трудом подавив желание дотянуться через телефонный провод до родственничка и слегка придушить его, я ответила, что папы у меня нет (и запоздало удивилась: неужели куда-то внезапно пропали все на свете мобильные телефоны?)
Поняв, что больше не засну, вымыла голову и села сушиться к компу, дорабатывать дурацкие посты по поводу очередной дурацкой даты. Немного жалею, что выложила их, и теперь уже подумываю: а не удалить ли?
Без четверти десять раздался уже ожидаемый звонок, я выскочила из дому (Амор спала, я понадеялась, что за время моего недолгого отсутствия она не проснется, поскольку собиралась отсыпаться часов девять), дело заняло минут пять, после чего я подумала: а не съездить ли мне с утра сделать блокаду кузену? Поехала, не позвонив предварительно, и зря: Алёшкис уехал в поликлинику, а затем в свою контору оформлять направление на госпитализацию. Прождав его с полчаса, вздохнула и отправилась обратно домой. Спать хотелось ужасно, я прикорнула на диване и задремала... Примерно через полчаса услышала, как проснулась Амор, и поскакала желать доброго дня и ставить чайник.
После нуоченьпозднего завтрака я предложила гостье отправиться на природу, в Желнино. Мне очень хотелось показать Амор наше озеро и торжественно закрыть сезон — прогнозы обещали окончательное похолодание на выходные. И мы поехали в сад.
Я проплыла свой обычный маршрут, поприветствовала уток и вернулась к берегу. Амор только окунулась, сославшись на неуверенность в своей способности плавать. Вода была изумительная. Втайне я понадеялась на то, что мне еще удастся до конца августа ещё раз "закрыть сезон" (а может, и не раз), но сейчас, когда за окном стучит холодный дождь, я уже в этом сомневаюсь...

«Озеро. Прусь» на Яндекс.Фотках
Из Желнино мы как раз вовремя пришли в город, чтобы сесть на маршрутку и поехать уже на занятия в "Бандаду".
На мастер по кастаньетам пришли 19 человек из разных групп. Из нашей первой было всего трое, включая меня. Три часа мы мучили свои пальцы кастаньетными шнурками, а мозги — новым рисунком севильяны. Бандадовцы были в восторге от преподавателя, а я была счастлива тем, что наконец познакомила двух прекрасных фламенок друг с другом. В одиннадцатом часу вечера Заломовы отвезли нас к Канавинской автостанции, мы впрыгнули в 401-ю маршрутку, и через 45 минут были дома. Посиделки были относительно недолгими: вставать надо было в 8 утра.
Утром дисциплинированно поехали в Нижний, на Барминскую. И еще три часа страдали кастаньетами. Примерно так:


После чего два преподавателя торжественно дали слово, что это не последняя "встреча на уровне". Возможно, будут совместные проекты, приезды "в гости" и "по делу", в Нижний и в Питер, а то и в Испанию вместе рвануть, чем черт не шутит?

«Две фламенки. Деловой разговор» на Яндекс.Фотках

«Две фламенки раз» на Яндекс.Фотках

«Две фламенки два» на Яндекс.Фотках
Потом я наконец повела Амор смотреть Нижний. Что можно успеть за 2,5 часа? Оказывается, довольно много. Мы прошли Покровку, по пути заглянули в "Художественные промыслы" (где питерская гостья купила себе матрешку, чтобы служила талисманом в делах финансовых, и магнитик на память), я сфотографировала подругу едва ли не со всеми покровскими скульптурами, например:


Наконец, мы дошагали до кремля, полюбовались Михайло-Архангельским собором, видами Оки, Волги и Стрелки


и наконец добрались до художественного музея, который, к моей гордости и радости, произвел-таки впечатление на жителя Северной столицы. За 45 минут мы умудрились обскакать все залы Губернаторского дома (музей работает только до шести вечера), в особняк Сироткина, увы, уже не успели (значит, есть повод еще приехать!), зато возле него стоял прицеп с каретой. Правда, пока Амор принимала красивую позу, машина с прицепом поехала, я еле успела поймать удаляющийся объект:


(больше фотоотчета - по клику в альбоме на Яндексе)
Из Нижнего мы поехали в гости к моим родителям. Родители очаровались, причем взаимно со стороны гостьи.
Уже поздно вечером были сборы в дорогу, посиделки напоследок за видео Марикильи и разговоры взахлеб (кажется, мы никогда не наговоримся), недолгий сон и — рано утром — проводы на поезд.
После чего я, предупредив маму, отключила все телефоны и упала отсыпаться. К немалому своему удивлению, проспала до четырех часов, пошуршала по хозяйству (стирка, посадка цветов, в том числе привезенной Амор хенералифффской йедры) и накатала этот дыбр.
А теперь возвращаюсь к "сорока фотографиям", простите, что пропустила два дня... Хотя 19-е не считается.(((

@темы: фото, люди, про меня, дыбр

---

En casa de Bernardo Giner me enteré de lo de Federico. Sonó el teléfono. Lo cogi yo. Y una voz femenina preguntó por la senora Elisa. Le dije que no se podía poner, que estaba en cama con una ciática aguda, y que, si quería, podía dejar un recado. La voz me dijo: «Solamente dígale usted que es verdad, que han matado en Granada a Federico García Lorca». Solté el teléfono (recuerdo que era de pared) me fui resbalando hasta caer al suelo. Aún veo moverse el fatídico péndulo. No veía otra cosa más que el ir y venir del teléfono negro zumbándome al oído.
No podía hablar. Tampoco podía llorar. Me preguntaban y no podía responder. ¿Para qué? Todo había terminado.
Creo que pensar en mis padres me empujo a continuar. A seguir viviendo en la pesadilla del teléfono negro balanceandose contra la pared. El crimen era verdad. Los crímenes eran verdad. ¡Malditos sean!

@темы: Федерико

---

Освальдо Голихов "Айнадамар"

Отрывки из спектакля в Гранаде, конец июня 2011 года:



Более ранняя постановка в Штатах:



СОДЕРЖАНИЕ
Питер Селларс

Проявляясь из темноты, оживает мифический мир Федерико Гарсиа Лорки. Стук копыт коня в открытом поле, бесконечное журчание Источника слез (Айнадамар) и зов трубы раненой свободы, вздохи и решительные шаги, долгим эхом звучащие меж холмов.

КАРТИНА ПЕРВАЯ: МАРИАНА

Театр “Солис”, Монтевидео, Уругвай, апрель 1969 года. Со сцены доносятся голоса девочек, поющих романс, которым начинается пьеса Лорки “Мариана Пинеда”. Актриса Маргарита Ксиргу переносится на 40 лет назад –– именно столько прошло со дня премьеры этой смелой пьесы блестящего молодого автора. В последние мгновения своей жизни Маргарита пытается передать своей любимой ученице Нурии пламя, страсть и надежду своего поколения, подарившие жизнь Испанской Республике. Она возвращается мыслями к своей первой встрече с Лоркой в одном из мадридских баров.
Лорка рассказывает ей, что свобода в его пьесе — не только политическая, и поет лирическую арию, открывающую мир его фантазий, мир, рожденный обликом статуи Марианы Пинеды, которую он ребенком видел в Гранаде. Мариана была казнена в 1831 году за то, что вышила знамя для либералов и отказалась открыть имена заговорщиков, среди которых был её возлюбленный. Но любимый оставил ее, и она написала письмо своим детям, в котором объяснила им, что должна достойно умереть. Маргарита размышляет о сходстве судеб Марианы и Федерико. Ее раздумья прерываются возгласом Руиса Алонсо, фалангиста, арестовавшего Лорку в августе 1936 года.

КАРТИНА ВТОРАЯ: ФЕДЕРИКО

Романс о Мариане Пинеде звучит опять, возвращая Маргариту в лето 1936 года, в то время, когда она в последний раз видела Федерико. Молодая Испанская Республика под угрозой: в армии крепнут позиции правых, начались массовые аресты и убийства. Театральная труппа Маргариты отплывает с гастролями на Кубу. Актриса умоляет Федерико приехать к ней. Он же вместо этого решает поехать домой, в Гранаду, чтобы работать над новыми пьесами и стихами.
Никто не знает деталей убийства Лорки. Маргарита представляет себе его последние часы; оппортунист Руис Алонсо арестовывает Федерико в Гранаде и привозит его на место казни, к одинокому источнику в предгорьях, Айнадамару (Источнику Слез), вместе с тореро и учителем. Троих из них заставляют исповедаться. Затем их убивают.
2137 человек было казнено в Гранаде с 26 июля 1936-го по 1 марта 1939-го года. Лорка стал одной из первых жертв.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ: МАРГАРИТА

В третий раз мы слышим романс о Мариане Пинеде. Снова вот-вот должна начаться пьеса, история, пересказанная поколением латиноамериканских студентов Маргариты. Маргарита знает, что умирает. Она не может выйти на сцену, но спектакль должен продолжаться. Когда её сердце слабеет, она говорит Нурии, что актер живет ради мгновения, что одинокий голос артиста может умолкнуть, но надежда в людях не умирает.
Фашисты правят Испанией уже 30 лет. Франко так никогда и не разрешил Маргарите Ксиргу, воплощению свободы испанского народа, ступить на родную землю. Федерико продолжал жить в своих пьесах, поставленных Маргаритой в Латинской Америке в те годы, когда в Испании они были запрещены.
Призрак Лорки входит в комнату. Он берет за руки Маргариту и Нурию, и вместе они вступают в ослепительный закат невероятных превращений. Маргарита умирает, подводя итог своей жизни финальными строками “Марианы Пинеды”: “Я –– Свобода”. Смелость ее взглядов, чистота помыслов и всеобъемлющая любовь к людям передаются Нурии, другими студентам и поколениям тех, кто придет следом за ними. Она поет “Я родник, источник, из которого ты пьешь”. И мы выпиваем полную чашу.

Полный текст либретто (параллельно испанский и русский) — по ссылке: http://ifolder.ru/25225849, перевод на русский — мой.

Слушаем...



Исполнители:
Маргарита Ксиргу — Dawn Upshaw
Федерико Гарсиа Лорка — Kelley O'Connor
Нурия — Jessica Rivera
Руис Алонсо — Jesús Montoya
Хосе Трипальди (охранник) —Eduardo Chama
Учитель — Sean Mayer
Тореро — Robb Asklof
Голоса источника — Anne-Carolyn Bird, Sindhu Chandrasekaran
Женский хор симфонического оркестра Атланты
хормейстер Norman Mackenzie
Atlanta Symphony Orchestra
Robert Spano

@темы: Федерико, музыка

---

19 августа.

Lo mataron en Granada una tarde de verano...

I
Lo mataron en Granada,
una tarde de verano
y todo el cielo gitano
recibió la puñalada...

Sangre en verso derramada,
poesía dulce y roja
que toda la vega moja
en amargo desconsuelo
sin paño de terciopelo
ni cáliz que la recoja.

¯
(Por cielos de ceniza
se va el poeta;
la frente se le riza
como veleta.
Toda Granada
es una plazoleta
deshabitada)
¯
II

Por el olivar venían,
bronce y sueño, los gitanos.
En la palma de sus manos
como un niño lo traían...

Las mujeres se rompían
los volantes de la enagua,
y el Darro bailaba el agua
en un triste soniquete
que sonaba a martinete
y a cante grande de fragua...

¯
(¡Encended los faroles;
romped el velo;
cantad por "caracoles",
que viene el duelo!
¡Como una espada,
llevadlo, así, entre "oles"
por su Granada)
¯

III

No te vayas buen amigo
quédate aquí con nosotros;
están soltando los potros
junto a lo verde del trigo...

Están soñando contigo
temblando de calentura,
gitanas de piel oscura
y brillante cabellera
y hay una boca que espera
morderte labio y cintura...

¯
(Desnúdate deprisa,
que vengo herido;
quédate con la risa
como vestido...
Quiero beberte
y que luego dormido
venga la muerte...)
¯
IV

Rosa de los Camborios
gime sentada a la puerta
medio viva y medio muerta
entre paños mortuorios.

A la luz de los velorios,
con pena de jazmín chico,
cual dos palomas sin pico
muestra sus pechos helados,
heridos y acuchillados
lo mismo que Federico.

¯
(¡Que doble, bronce y plata,
la Vela, Vela,
que se ha muerto la nata
de la canela!
Mi bien amado
de limón y ciruela
va amortajado...)
¯
V

Ignacio Sánchez Mejías
con toda su muerte al hombro
sale pálido de asombro
a las barandas sombrías...

Todas las ganaderías
mugen a la misma hora
y en el filo de la aurora,
junto a los bravos erales,
sobre el mar de los trigales,
la brisa también lo llora...

¯
(¡Ignacio, dame el vaso
con el ungüento;
no puedo dar un paso,
ya no me siento!
Quiero abrazarte,
pero me ciega un viento
de parte a parte...)
¯
VI

Dentro de su traje oscuro
te nombra Bernarda Alba...
la tarde pinta de malva
la rosa blanca del muro.

En la calle pisa duro
un caballo sin jinete;
dan en la torre las siete
y Angustias, con voz sombría,
solloza un Ave María
derrumbada en el poyete.

¯
(Por la tapia del huerto
te llamé en vano...
-¡Dime que no está muerto
Pepe, el Romano!-
Ciego de zambra,
con un Ángel gitano
va por la Alhambra...)
¯
VII

-¿De quién es ese lamento
que sobre la noche rueda?...
-De Marianita Pineda,
que está bordando en el viento...

Con hilos de sentimiento,
a la vez que borda y canta
y con mano fina planta
entre sangrientos jardines
una rosa de carmines
que enjoyará su garganta...

¯
(¿Qué bordas, Marianita,
sobre esa tela?
La flor para una cita
que me desvela...
¡En seda cuaja
lo que Granada grita
que es su mortaja...)
¯
VIII

¡Hijo con un cuchillito
que apenas cabe en la mano,
de tu romance gitano
cortaron la flor del grito!

¡Ay, qué dolor infinito
de pedernal y de rosa;
voy y vengo como loca
sin que consolarme pueda
porque ni un hijo me queda
para llevarme a la boca!

¯
(Aquel traje de pana
que se ponía...
Aquella faja grana
que se ceñía...
¡Tanto cuidarlo,
y una flor de canana
para matarlo!).
¯
IX

Desde su balcón volado,
pálida, triste y mocita,
te llama Doña Rosita,
con el aliento apagado...

Un heliotropo morado
le acuchilla las ojeras
y corta con sus tijeras
adormecidas de herrumbre
su corazón hecho lumbre
por cincuenta primaveras...

¯
(¿Quién cambió los papeles
en el piano?
¿Quién secó los claveles
de mi verano...?
¡Ay, qué tormento!
¿Dónde estás, primo hermano,
que no te siento?)
¯
X

Sobre el hoyo de la cama
donde su flor se le mustia
igual que un río de angustia
una mujer se derrama...

Llama en vano, llama y llama
al hijo que se le esconde...
-¿En qué jardines, en dónde,
hallar mi nardo de esperma...?

Grito preñado de Yerma
al que el hijo no responde...

¯
(¡A la nana, mi niño,
que es madrugada...!
¡A la nana, cariño,
flor de Granada!
¡Si yo pudiera
quedarme embarazada
yo te pariera!)
-

XI

Antonio Torres Heredia
Camborio de dura crin,
llora al filo de la media
noche por el Albaicín...

Suena la voz de un muecín
como una fuente delgada,
y desde Sierra Nevada,
una paloma doliente,
baja a besarle la frente
al poeta de Granada...

(¿A dónde vas, amigo,
con tu secreto?
Te llevarás contigo
voz y soneto...
¡Cómo gemía
dentro de tu esqueleto
la poesía!)

Rafael de León (1908-1982)

РЕКВИЕМ ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКЕ

I
Его убили в Гранаде
летним вечером,
и все цыганское небо
пронзили кинжалы.
Кровь стихов расточительно-щедрых,
нежность поэзии алой,
что напитала всю долину
в горьком отчаянии.
Ни бархатной ткани,
ни чаши, что вобрали б её.
По пепельным небесам
уходит поэт,
и лик его царапает воду
как поплавок.
Вся Гранада -
лишь площадь
необитаемая...

II
Из-за олив выходят
бронза и сон, цыгане.
На ладони своих рук,
как ребенка, его несли.
Женщины разрывали
оборки нижних юбок,
а в Дарро вода танцевала
в грустном монотонном ритме,
что звучит в цыганской песне,
в мессе кузнечного горна.
Зажгите фонари,
разорвите монашеское покрывало!
Пойте песнь о караколес (завитках),
чтобы хлынула скорбь.
Как клинок
пронесите ее, среди криков "браво!",
по его Гранаде.

III
Не уходи, милый друг,
останься здесь, с нами.
Сорвались с привязи необъезженные кони (жеребята?)
близ свежескошенного пшеничного поля.
Они грезят вместе с тобой,
дрожа от лихорадки,
цыганки с темной кожей
и блестящей гривой волос.
И есть уста (дуло? намек на расстрел?), что надеются
укусить твои губы и пояс
Разденься же так быстро
чтобы ранить меня.
продолжай улыбаться,
cловно одетый
Хочу напиться тобой (впитать тебя)
чтобы потом, к спящему,
пришла смерть.

IV
Роса из рода Камборьо
стонет, сидя в дверях,
ни жива, ни мертва,
средь погребальных покровов,
в свете ночных бдений (возле умершего)
с горем маленького жасмина.
которому две бесклювые голубки
показывают свои застывшие груди,
израненные и изрезанные,
подобно Федерико.
Как заупокойно звонит, бронза и серебро,
колокол Велы!
При смерти сливки
из корицы.
Мой милый возлюбленный,
лимонный и сливовый,
одевается в саван.

V
Игнасио Санчес Мехиас,
с ношею смерти, устало
выходит, бледный от изумления
в тенистые галереи (загоны?).
Все стада
мычат от боли в этот самый час,
и на лезвии утренней зари
рядом с молодыми бычками
над морем пшеничных полей
легкий ветер тоже плачет о нем.
Игнасио, дай мне чашу
с бальзамом.
Я не могу сделать и шага.
Я уже себя не ощущаю.
Хочу обнять тебя,
но меня слепит ветер
со всех сторон...

VI
Под своими темными одеждами
тебя поминает Бернарда Альба.
Вечер красит в цвет мальвы
белую розу у стены.
По улице - резкий топот
коня без всадника.
На башне бьет семь,
и Ангустиас сумрачным голосом
тихо плачет "Аве Мария",
бросившись на скамью.
Под ограду фруктового сада
я тебя звал напрасно.
— Скажи мне что не умер
Пепе Римлянин!
Захваченный цыганским гамом,
вместе с цыганским ангелом
он идет по Альгамбре.

VII
Чей это плач,
что кружит в ночи?
Марьяниты Пинеды,
расшивающей ветер
нитями чувства.
Она вышивает и поет,
и тонкой рукой сажает
средь кровоточащих садов
карминную розу
что украсит его гортань.
- Что вышиваешь, Марьянита
на этом полотне?
- Цветок для свидания,
что меня лишает сна.
На плотном шелке,
о котором кричит Гранада,
что это ее саван.

VIII
Сын! а этот ножичек так мал,
что выпадает он из рук—
из твоего цыганского романса.
Срезали цветок крика!
О, что за бесконечная боль
кремня и розы;
Я иду и мщу, как безумная,
И нет мне ни в чем утешения,
потому что ни одного сына он мне не оставил,
чтобы отвести меня к устью.
Это платье из полубархата,
которое он носил.
Этот кушак цвета кармина,
которым он подпоясывался...
Так заботиться о нем,
и всего один цветок из патронташа,
чтобы убить его...

IX
Со своего летящего балкона
бледная, грустная и юная,
тебя зовет Донья Росита
слабеющим голосом.
Темно-лиловый гелиотроп
обвел ее глаза темными кругами
и режет ржавыми ножницами,
что усыпляют,
сердце ее стало огнем
на пятьдесят весен.
Кто поменял ноты
на фортепьяно?
Кто иссушил гвоздики
моего лета?
О, какая мука!
Где ты, двоюродный брат мой,
я не чувствую тебя...

X
Над могилой кровати,
где увяла ее девственность,
словно река печали,
разлилась женщина.
Зовет напрасно, зовет и зовет
сына, которого носит в себе.
В каких садах, где
найти мне нард спермы?
Крик беременной Йермы
которому сын не отвечает.
Баю-баю, сынок мой,
рассветает.
Баю-баю, мой милый,
цветок Гранады.
Если б я могла
забеременеть,
я бы тебя родила!

XI
Антонио Торрес Эредья
Камборьо сын горделивый,
плачет на лезвии полуночи
у Альбасина.
Звенит голос муэдзина,
словно узкий ручеёк,
и со Сьерра Невады
скорбящая голубка
спускается, чтобы поцеловать лоб
поэта Гранады.
Куда идешь, друг
со своей тайной?
Ты унесёшь с собой
голос и сонет...
Как стонет
внутри твоего остова
Поэзия...

подстрочный перевод Гатти.

@темы: Федерико

---

40 любимых фотографий. Вечер восемнадцатый.

Поскольку ко мне приехала долгожданная Амор, сегодня обойдемся без текста. А любимые фотографии на "музыкальную тему" прекрасно дополнят записи, которые я не раз уже выкладывала.
А что делать, если кроме этого у нас ничего больше нет?..

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер семнадцатый.

... и трехсотая запись в этом дневнике по тэгу "Федерико".
Думается о грустном, а глаза смотрят на радостное.
Две замечательных фотографии времен дружбы с Дали, Бунюэлем и Хосе (Пепином) Бельо.
Первая — студенческая постановка "Дона Хуана Тенорио" Хосе Соррильи. В роли дона Хуана товарищ Бунюэль, крайний слева молодой человек — некто Escultor.




Второй снимок сделан товарищем Бунюэлем собственноручно. Надо сказать, молодец товарищ Бунюэль! Отлично поработал.


«Федерико в полете (фото Л. Бунюэля)» на Яндекс.Фотках

A José Bello (1)

[Granada, enero de 1924]

Querido Pepín: El lunes (si otra cosa no ocurre y Dios quiere) llegaremos en el rápido de la noche Paquito (que se va a París) y yo. No estaré en tu habitación, no tengas cuidado, y tu padre puede estar satisfecho porque yo no te molestaré. Avisa a Emilio [Prados] y a los amigos y dile a Luis Buñuel que encargue a Lizcano mi plaza con mucho empeño. Ya le he escrito pero no está de más un aviso. Siento no vivir contigo. (Al fin y al cabo el hombre es un animal de costumbre.) Adiós, queridísimo Pepín. ¡Hasta el lunes!

Federico

Хосе Бельо Ласьерре (№1)

Гранада, январь 1924 г.

Дорогой Пепин!
В понедельник (если ничего не случится и если на то будет воля Божья) мы с Пакито (который уезжает в Париж) прибываем ночным скорым. Не волнуйся, в твоей комнате я не поселюсь, так что твой отец может быть доволен: я тебя не побеспокою. Предупреди Эмилио (Прадоса) и друзей, и скажи Луису Бунюэлю, чтобы он отдал моё место Лискано только за хорошие деньги. Я уже писал ему, но еще одно предупреждение будет нелишним. Жаль, что мне не жить с тобой. (В конце концов, человек — это лишь животное, имеющее привычки). Прощай, дорогой Пепин. До понедельника!

Федерико.

A su familia (57)

[Membrete:]
Residencia de Estudiantes
Pinar, 17
Madrid

[Madrid, febrero de 1924]

Queridísimos padres y hermanas: No os he escrito antes porque estuve copiando varios poemas míos y arreglándolos para mandarlos a una revista importante de París donde saldrán traducidos por Valéry Larbaud, el mejor crítico de Francia.
Mis cosas van bien, mejor dicho andan, y ya es bastante en esta época de dificultades literarias y luchas encarnizadas. Ya están copiando a máquina los Cristobícal y empiezan a dirigirlos muy pronto, aunque Gregorio no sabe cuándo se podrán montar, si en seguida o más tarde. Dependo del éxito o el fracaso de dos obras que se tienen necesariamente (pues ya están en el teatro hace años) que estrenar antes. Pero de todas maneras yo estoy ya buscando figurines, pues me han encargando (caso raro) que los dirija todos sin intervención de nadie. De todas maneras yo tengo que estar encima de todo y hacer acto de presencia en todos sitios, pues hasta que uno tiene ya fama, como le pasa a Falla, hay que hacerse ver en todas partes para dar fe de que uno no se ha muerto, ni piensa morirse en muchos años, como quisieran muchos a quienes estorbo totalmente en sus planes ambiciosos.
Oye, mamá, no se te olvide mandar una caja de dulces de monja bien surtida para los niños de [Enrique Diez-] Cañedo, que se porta conmigo de la manera más cariñosa y simpática que hay en el mundo. Y envíame mi gabardina trinchera que me hace falta, un peine, un esterillo de cama, la trincha del brigo, un bote de colonia y una botellita de ron, porque si no papá se las va a beber solo y no conviene. El esterillo, que sea bueno y grande. Todo esto me lo puedes enviar con el hombre maquinista que conoce la madre de Ortiz (por ejemplo), o en una caja. Gracias anticipadas. Paquito escribe entusiasmado de París, con razón. Yo creo que le va a servir de mucho.
Adiós, recuerdos a todos, a Falla y Carmen y a la familia, y para vosotros un ¡ay, qué ojos para la niña! y besos a Conchita y a ti, mamá, y papá, de vuestro hijo

Federico

Mamá, ¿cómo sigues?, ¿te das las corrientes? Escríbeme en seguida contándome todo.

Родным (№57)

Мадрид, февраль 1924 г.

Дорогие родители и сестренки!
Не ответил вам раньше, потому что переписывал и выправлял несколько своих стихотворений, чтобы послать их в одно солидное парижское обозрение. Там их должны напечатать в переводе Валери Ларбо, лучшего литературного критика Франции.
Дела мои движутся неплохо, точнее сказать, идут, и хватит уже на сегодня писательских затруднений и кровопролитных сражений.
Уже отпечатаны набело несколько экземпляров "Дона Кристобаля", и начато распределение ролей, хотя Грегорио и не знает, когда будет всё готово, теперь же или позднее. Всё зависит от успеха или провала еще двух пьес, которые им обязательно надо поставить сначала (хотя эти пьесы уже давно идут в других театрах). Но в любом случае, я уже ищу модели костюмов, потому что мне пообещали (странная вещь!), что я всё решу и выберу сам, без чьего-либо вмешательства. Как бы там ни было, мой голос должен быть решающим во всём. Мне надо хотя бы ненадолго показаться везде, чтобы создать эффект присутствия. Ведь пока не добьешься известности (как это случилось с Фальей), ты должен быть на глазах у всех и каждого, чтобы показать, что ты не умер и не собираешься умирать в ближайшую сотню лет, как бы ни хотелось этого тем, кому ты мешаешь в исполнении их амбициозных планов.
Мама, не забудь отправить полную коробку пирожных для детишек (Энрике Диеса)-Канедо, который относится ко мне со всей возможной лаской и заботливостью. И вышли мне мой габардиновый плащ, который мне очень нужен, расческу, покрывало на постель, пряжку для пояса пальто, флакон одеколона и бутылочку рома, если папа не выпил его в одиночку, никому не сказав. Покрывало нужно большое и красивое. Всё это можешь передать мне с машинистом, который знаком с матушкой Ортиса, к примеру, или по почте в коробке. Заранее благодарю. Пакито пишет из Парижа бодрые письма, наверное, не без основания. Думаю, что ему эта поездка будет очень полезна.
прощайте, передавайте всем приветы, Фалье и Кармен, семье, а вам — "ах, что за глазки у девочки!" — целую Кончиту,тебя, мама, и папу. Ваш сын

Федерико.

Мама, как ты? ты в курсе дел? Напиши мне как можно скорее обо всём.

A su familia (58)

[Membrete:]
Residencia de Estudiantes
Pinar, 17
Madrid

[Madrid, febrero de 1924]

Queridísimos padres: No os escribí antes por haber estado muy ocupado en mis asuntos, pero hoy lo hago encantado, como siempre, de haber recibido carta vuestra (¡qué pluma más mala!). Está muy mal que tardéis tanto tiempo en contestarme y no me deis noticias de cómo estás tú de tus piernas y papá de su azuquítar. De todas maneras escribidme pronto.
De Paquito estoy indignado pues ésta es la hora que no sé ni dónde vive y, exceptuando una postal, no sé más cosas de su viaje. Vosotros debéis regañarle y decirle que es poco cariñoso conmigo y sus amigos de aquí, que tanto le quieren.
No te puedes figurar lo que me ha gustado que Laurita esté en casa, pues ella, que es tan mona, habrá sido el encanto de estos días.
A don Fernando y Gloria les escribiré (con mejor pluma desde luego) dándoles mi más sentido pésame.
Si veis a Falla dadle muchos abrazos y recuerdos a María del Carmen, a toda la familia, a Enriquito y amigos y para vosotros mil besos de vuestro hijo y hermano
Federico
A las muchachas y Mamá Yaya y Dolores, muchas cosas.

Родным (№58)

(Мадрид, февраль 1924 г.)

Дорогие родители, не писал вам прежде, потому что был занят своими делами, но теперь я получил ваше письмо (чему очень рад!) и спешу ответить (но какое же ужасное перо!). Скверно, что вы так долго тянули с ответом мне и не рассказывали о вашем самочувствии. Как твои ноги? и как папин сахарок? В любом случае напишите мне не откладывая.
Я возмущен поведением Пакито, он молчит, и я не знаю ни где он теперь живет, ни подробностей его путешествия. прислал всего одну открытку. Поругайте его и скажите, что это скверно по отношению ко мне и любящим его здешним друзьям.
Не представляешь, как я был доволен присутствием Лауриты в доме, потому что она своей очаровательной непосредственностью и веселым кривляньем развеселила всех.
Я напишу дону Фернандо и Глории (разумеется, возьму перо получше) с выражением соболезнования.
Если увидишь Фалью, обними его от меня и передай привет Марии дель Кармен, всей семье, Энрикито и друзьям. Целую вас обоих тысячу раз, ваш сын и брат

Федерико.

Приветы и поцелуи девочкам, бабушке и Долорес.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

Clisson, приветствую.

Август 1917, монастырь Санто Доминго де Силос, я полагаю.

Ну, и добавка к "40 фотографиям" заодно.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий, ПЧ

---

40 любимых фотографий. День шестнадцатый

Кажется, я "превышаю лимит", и фотографий получается не сорок, а больше. Вот и сегодня я хочу показать сразу четыре, примерно одного времени — времени поездки в Штаты и на Кубу. Все три снимка очень выразительные, показывают нашего героя в разных обстоятельствах, в разном настроении.

Ещё три фотографии

Письма, сопровождающие их, написаны пятью годами позднее, но связаны с книгой "Поэт в Нью-Йорке", которую Лорка задумал и начал именно в той поездке.

A Miguel Benítez Inglott (1)

[Madrid, agosto de 1935]

Sr. D. Miguel Benítez

Queridísimo Miguel: Estoy poniendo a máquina mi libro de Nueva York para darlo a las prensas el próximo mes de octubre; te ruego encarecidamente me mandes a vuelta de correo el poema «Crucifixión» puesto que tú eres el único que lo tienes y yo me quedé sin copia. Desde luego irá en el libro dedicado a ti.
Por primera vez en mi vida dicto una carta que está escrita por mi secretario.
Miguel, ten la bondad de ser bueno y mandarme ese poema, porque es de los mejores que llevará el libro. Estoy trabajando mucho, ya terminé Rosita la soltera. Nos veremos pronto por Barcelona. Abrazos y epentismo real.

Federico

Contesta de verdad a Alcalá, 102.

Мигелю Бенитесу Инглотту и Аурине

Мадрид, август 1935 г.

Дорогой Мигель!
Я собираю рукопись моей книги о Нью-Йорке, чтобы отдать машинистке перепечатать и отнести уже в октябре в издательство. А потому умоляю тебя — заклинаю! — прислать мне сразу же стихотворение «Распятие». Дело в том, что список есть только у тебя — в моих бумагах его нет. В книге у стихотворения будет посвящение — тебе.
Впервые в жизни я диктую письмо, у меня появился секретарь.
Мигель, сделай милость, яви великодушие, пришли стихи, это, может быть, лучшее стихотворение в книге. Я много работаю — вот кончил «Роситу, девицу». Скоро буду в Барселоне, и, значит, увидимся. Обнимаю.

Федерико.

Присылай — не тяни и не обмани! — на улицу Алькала, 102.

A Miguel Benítez Inglott (2)

Madrid, 14 de agosto de 1935

Querido Miguel: Hace unos días te escribí una carta rogándote me enviaras mi poema «Crucifixión», que guardas tú. Como no he recibo contestación te lo vuelvo a recordar, suplicándote no dejes de hacerlo, pues es de los poemas más interesantes del libro y no quiero que se pierda. Recibe un abrazo muy fuerte de

Federico

¿Tienes tú también un poema que se llama «Pequeño poema infinito»?

Мигелю Бенитесу Инглотту и Аурине

Мадрид, 14 августа 1935 г.

Дорогой Мигель!
Несколько дней назад я уже послал тебе письмо, в котором умолял прислать мне стихотворение «Распятие» — оно у тебя должно быть. Ответа я не получил и потому пишу снова. Очень прошу — пришли мне стихи, не забудь, это одно из лучших стихотворений в книге. Жаль, если оно затеряется.
Крепко обнимаю тебя.

Федерико

А нет ли у тебя еще одного стихотворения, оно называется «Маленькая бесконечная поэма»?

(переводы Н. Р. Малиновской)
Довольно занятная статья, называется "Подарок Бенитесу Инглотту" (на испанском). В ней рассказывается как раз о том, как Бенитес Инглотт "потерял" эти два текста, в связи с чем они не вошли в первое издание "Поэта в Нью-Йорке" 1940 года. "Распятие" было опубликовано только в 1950-м, а "Влюбленные..." (см. предыдущий пост) и того позже...

CRUCIFIXIÓN

La luna pudo detenerse al fin por la curva blanquísima de los caballos.
Un rayo de luz violenta que se escapaba de la herida
proyectó en el cielo el instante de la circuncisión de un niño muerto.

La sangre bajaba por el monte y los ángeles la buscaban,
pero los cálices eran de viento y al fin llenaba los zapatos.
Cojos perros fumaban sus pipas y un olor de cuero caliente
ponía grises los labios redondos de los que vomitaban en las esquinas.
Y llegaban largos alaridos por el Sur de la noche seca.
Era que la luna quemaba con sus bujías el falo de los caballos.
Un sastre especialista en púrpura
había encerrado a tres santas mujeres
y les enseñaba una calavera por los vidrios de la ventana.
Los tres niños en el arrabal rodeaban a un camello blanco
que lloraba porque al alba
tenía que pasar sin remedio por el ojo de una aguja.
¡Oh cruz! ¡Oh clavos! ¡Oh espina!
¡Oh espina clavada en el hueso hasta que se oxiden los planetas!
Como nadie volvía la cabeza, el cielo pudo desnudarse.
Entonces se oyó la gran voz y los fariseos dijeron:
Esa maldita vaca tiene las tetas llenas de leche.

La muchedumbre cerraba las puertas
y la lluvia bajaba por las calles decidida a mojar el corazón
mientras la tarde se puso turbia de latidos y leñadores
y la oscura ciudad agonizaba bajo el martillo de los carpinteros.
Esa maldita vaca
tiene las tetas llenas de perdigones,
dijeron los fariseos.
Pero la sangre mojó sus pies y los espíritus inmundos
estrellaban ampollas de laguna sobre las paredes del templo.
Se supo el momento preciso de la salvación de nuestra vida.
Porque la luna lavó con agua
las quemaduras de los caballos
y no la niña viva que callaron en la arena.
Entonces salieron los fríos cantando sus canciones
y las ranas encendieron sus lumbres en la doble orilla del río.
Esa maldita vaca, maldita, maldita, maldita,
no nos dejará dormir, dijeron los fariseos,
y se alejaron a sus casas por el tumulto de la calle
dando empujones a los borrachos y escupiendo la sal de los sacrificios
mientras la sangre los seguía con un balido de cordero.

Fue entonces
y la tierra despertó arrojando temblorosos ríos de polilla.

Распятие

Луна наконец зацепилась за белый косяк коней.
Фиолетовый луч, вылетая из раны,
спроецировал на небо сцену
обрезания мертвых младенцев.

Кровь текла по горам, и спешили к ней ангелы,
но зефирными были чаши — и кровь потекла в башмаки.
Колченогая свора зажгла свои трубки,
и от запаха жженого рога
посерели губы несчастных, которых рвало
в подворотнях.
А с юга засушливой ночи долетали
протяжные крики —
это свечи луны задымились на бедрах коней.
Портняжка, закройщик пурпура,
зазвал к себе трех блаженных
и запер на ключ, а в окно им выставил череп.
Три блаженных тем временем утешали верблюда,
который боялся,
что к утру непременно застрянет в игольном ушке.
Крест был поднят, и гвозди вбиты.
Гвозди, вбитые в кость
так, что звезды ржавели от крови.
Все глаза отвели — и тогда небеса оголились
и раздался неслыханный голос, а фарисеи сказали:
— У проклятой коровы, наверно, разбухло вымя.—
Горожане захлопнули двери,
я ринулся дождь, возомнив, что размочит сердца,
мутный вечер наполнился хрустом и треском,
в незримые плотники стали обтесывать город.

- Эту говядину, верно, шпигуют дробью,—
Продолжали ворчать фарисеи.
Но кровь поднялась до колен, и нечистые духи
пузырили на паперти храма болотную муть.
И все явственней было спасенье — от этой жизни.
И луна, а не дева пустынь, омывала ожоги коней.
распевая псалмы, выходили на свет лихорадки,
лягушки зажгли очаги по речным берегам.
— Эта чертова, чертова, чертова эта корова
спать не даст,— фарисеи брюзжали
и шли по домам, по дороге пиная пьяных
и плевок за плевком избавляясь
от привкуса жертвы.
А за ними, печально блея, бежала кровь.

И свершилось,
И, разлив комариные реки, проснулась земля.

(пер. А. Гелескула)
Очень не хотела, собственно, я и цикл этот начала, чтобы не думать... Но ничего не могу поделать.(((
16 августа 1936 года Федерико был арестован.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. День пятнадцатый

Очередной "популярный" снимок. Даю в двух вариантах — оцените, как много зависит от качества репродукции...
За что люблю? Проницательный взгляд, спокойная поза, непроницаемое выражение лица. В моей коллекции этот снимок носит название "Маска для интервью". Глядя на него, сразу вспоминаю, как он дурил журналистов, рассказывая им небылицы то о чуть ли не инвалидности в детстве, то о любви к спорту (в частности, теннису — тогда это было модно), но моментально становился серьезным, когда речь заходила о стихах, пьесах, театре.

попроще и с другим выражением

...и тут я расхрабрилась и обнаглела окончательно, потому что не смогла противиться магии голоса Альфредо Алькона, аргентинского актера, записавшего диск "Пути Федерико" ("Los caminos de Federicо"). Вторая дорожка этого диска объединяет стихотворение из пьесы "Любовь дона Перлимплина" (то самое "Herido de amor") и вот это стихотворение в прозе, которое зацепило меня фразой: "Дай мне платок, Хеновева, я стану плакать..."
В общем, послушайте, как его читают два разных артиста и попробуйте строго и объективно подойти к плодам моих двухдневных трудов. Все замечания и конструктивная критика принимаются с благодарностью.

AMANTES ASESINADOS POR UNA PERDIZ

— Los dos lo han querido— me dijo su madre— . Los dos… .
— No es posible, Señora,— dije yo.— Usted tiene demasiado temperamento y a su edad ya se sabe por qué caen los alfileres del rocío.
— Calle Vd. Luciano, calle Vd… .
No, no, Luciano no.
— Para resistir este nombre, necesito contener el dolor de mis recuerdos. ¿Y usted cree que aquella pequeña dentadura y esa mano de niño que se han dejado olvidada dentro de la ola, me pueden consolar de esta tristeza?
— Los dos lo han querido— me dijo su prima— . Los dos.
Me puse a mirar el mar y lo comprendí todo.
¿Será posible que del pico de esa paloma cruelísima que tiene corazón de elefante salga la palidez lunar de aquel trasatlántico que se aleja?
— Recuerdo que tuve que hacer varias veces uso de mi cuchara para defenderme de los lobos. Yo no tengo culpa ninguna; usted lo sabe. ¡Dios mío! Estoy llorando.
— Los dos lo han querido —dije yo— . Los dos. Una manzana será siempre un amante, pero un amante no podrá ser jamás una manzana.
— Por eso se han muerto, por eso. Con 20 ríos y un solo invierno desgarrado.
— Fue muy sencillo. Se amaban por encima de todos los museos.
Mano derecha,
con mano izquierda.
Mano izquierda,
con mano derecha.
Pie derecho,
con pie derecho.
Pie izquierdo,
con nube.
Cabello,
con planta de pie.
Planta de pie,
con mejilla izquierda.
¡Oh mejilla izquierda! ¡Oh, noroeste de barquitos y hormigas de mercurio!… Dame el pañuelo Genoveva; voy a llorar … Voy a llorar hasta que de mis ojos salga una muchedumbre de siemprevivas… . Se acostaban.
No había otro espectáculo más tierno.
¿Me ha oído usted?
¡Se acostaban!
Muslo izquierdo,
con antebrazo izquierdo.
Ojos cerrados,
con uñas abiertas.
Cintura, con nuca,
y con playa.
Y las cuatro orejitas eran cuatro ángeles en la choza de la nieve. Se querían. Se amaban. A pesar de la Ley de la gravedad. La diferencia que existe entre una espina de rosa y una Star es sencillísima.
Cunado descubrieron esto, se fueron al campo. -Se amaban.
¡Dios mío! Se amaban ante los ojos de los químicos.
Espalda con tierra,
tierra, con anís.
Luna, con hombro dormido.
Y las cinturas se entrecruzaban con un rumor de vidrios.
Yo vi temblar sus mejillas cuando los profesores de la Universidad les traían miel y vinagre en una esponja diminuta. Muchas veces tenían que espantar a los perros que gemían por las yedras blanquísimas del lecho. Pero ellos se amaban.
Eran un hombre y una mujer,
o sea,
un hombre
y un pedacito de tierra,
un elefante
y un niño,
un niño y un junco.
Eran dos mancebos desmayados
y una pierna de níquel.
¡Eran los barqueros!
Sí.
Eran los terribles barqueros del Guadiana que machacan con sus remos todas las rosas del mundo.
El viejo marino escupió el tabaco de su boca y dio grandes voces para espantar a las gaviotas. Pero ya era demasiado tarde.
Cuando las mujeres enlutadas llegaron a casa del Gobernador éste comía tranquilamente almendras verdes y pescados fríos en un exquisito plato de oro. Era preferible no haber hablado con él.
En las Islas Azores.
Casi no pude llorar.
Yo puse dos telegramas, pero desgraciadamente ya era tarde.
Muy tarde.
Sólo sé deciros que dos niños que pasaban por la orilla del bosque, vieron una perdiz que echaba un hilito de sangre por el pico.
Esta es la causa, querido capitán, de mi extraña melancolía.

Lovers assassinated by a partridge
(Homage to Guy de Maupassant)

“They both wanted it,” his mother said to me.
“Both of them? That’s not possible, ma’am,” I said. “You’re too temperamental and at your age you should already know how the dew falls like pins.”
“Be quiet, Luciano, be quiet…. No, no, Luciano, no.”
To bear this name, I need to restrain the pain of my memories. And do you really believe that small set of teeth and the child’s hand that had been forgotten inside the wave can console me from this sorrow?
“They both wanted it,” his cousin told me. “Both of them.”
I set myself to watching the sea and then I understood everything.
Will it be possible for the beak of that cruel dove with an elephant’s heart to quit the lunar pallor of the transatlantic one who distances himself?
There have to be certain times I use my spoon to defend myself against wolves. I am not guilty. You know it. My God! I’m crying!
“Both of them wanted it,” I said. “Both of them.”
An apple will always be a lover, but a lover can never be an apple.
That’s why they’ve died, that’s why. At the age of twenty rivers and one shredded winter.
It was very simple. They made love above and beyond all the museums. Right hand with left hand. Left hand with right hand. Right foot with right foot. Left foot with cloud. Hair with sole of foot. Sole of foot with left cheek. Oh, left cheek! Oh, the northwest of little boats and quicksilver ants! Give me the handkerchief, Genovieve; I’m going to cry! I’m going to cry until my eyes leave multitudes of everlastings. They went to bed. There couldn’t have been a more tender spectacle. Have you heard me? They went to bed! Left thigh with left forearm. Closed eyes with open fingernails. Waist with nape of neck and the shoreline. And the four little ears were four angels in the snow hut. They wanted each other. They made love. Defying the law of gravity. The difference that exists between the thorn of a rose and a Star is very simple. When they discovered this, they left for the countryside. They made love. My God! They made love right in front of the eyes of the chemists! Shoulder blade with earth, earth with anise. Moon with sleeping shoulder and waists intertwined with one another and a murmur of glass. I saw their cheeks tremble when the University professors brought them honey and vinegar on a little sponge. Often the moaning dogs had to be separated with the whitest ivies of milk. But they made love.

They were a man and a woman, or that is to say, a man and a bit of earth, an elephant and a boy, a boy and a bulrush. They were two dismayed young men and a chrome-plated leg. They were boatsmen! Yes. They were were Guadiana boatsmen whose oars surrounded all the roses of the world.
The old sailor spit tobacco from his mouth and used his huge voice to frighten the gulls, but it was too late.
It happened. It had to happen. When the mourning women reached the Governor’s house, he peacefully ate green almonds and fresh fish from an exquisite plate of gold. It would have been better not to talk with him.
In the Azores Islands. I’m almost unable to cry. I sent two telegrams; but unfortunately, it was already too late. I only know to tell you that the children who passed by the edge of the forest saw a partridge throw a little thread of blood from its beak.
This is the reason, beloved Captain, for my strange melancholy.

Электронная версия текста и английский перевод взяты отсюда

Влюбленные, убитые куропаткой

— Они оба хотели этого, — сказала мне его мать.
— Оба? Это невозможно, сеньора, — ответил я. — Вы слишком темпераментны, а в вашем возрасте пора бы уже знать, отчего булавочными уколами осыпается роса.
— Тише, Лусиано, тише...
Нет, нет, Лусиано, нет.
Чтобы вынести звук этого имени, я должен обуздать боль воспоминаний. И вы верите, что эта маленькая челюсть и эта детская ручка, забытые в волнах, могут утешить меня в моей печали?
— Они оба этого хотели, сказала мне его двоюродная сестра. — Оба.
Я стал смотреть на море — и тут понял всё.
Возможно ли, чтобы из клюва этой жестокой голубки с сердцем слона излилась лунная бледность удаляющегося океанского лайнера?
— Ведь не однажды я защищался от волков одной лишь ложкой. Я не виновен ни в чем. Вы это знаете. Боже мой! Я плачу.
— Они оба этого хотели, — говорю я. — Оба.
Яблоко всегда будет возлюбленным, но возлюбленный никогда не может быть яблоком.
— Поэтому они умерли, поэтому. Прожив двадцать рек и одну растерзанную зиму.
Все было очень просто. Их любовь была превыше всех мертвых музейных ценностей.
Рука правая
с левой рукой.
Рука левая —
с правой.
Стопа правая
с правой стопой.
Стопа левая
с облаком.
Волосы
с подошвой стопы,
а подошва —
с левой щекою.
Ах, левая щека! Ах, северо-запад кораблей и ртутных муравьев!.. Дай мне платок, Хеновева, я стану плакать. Я стану плакать до тех пор, пока из глаз моих не хлынут бессмертники... Они уснули.
Не бывало зрелища более нежного...
Вы слышали меня?
Они уснули!
Бедро левое
у левого предплечья.
Закрытые глаза —
и выпущенные когти.
Талия, и затылок,
и взморье.
И четыре маленьких уха были четырьмя ангелами в шалаше снегопада. Они жаждали. Они любили. Вопреки закону тяготения. Разница между розовым шипом и кинозвездой очень проста.
Когда они это поняли, то отправились в деревню. -- Они любили.
Боже мой! Они любили под взглядами химиков.
Спина и земля,
земля и анис.
Луна и спящее плечо.
и талии, перекрещенные стеклянным звоном.
Я видел, как дрожали их щёки, когда университетские профессора принесли им крошечную губку с медом и уксусом. Сколько раз им надо было распугать псов, которые выли в белоснежных плющах постели! Но они любили.
Были мужчина и женщина,
или
мужчина
и клочок земли,
слон
и ребенок,
ребенок и тростинка.
Два бледных холостяка
и никелевый циркуль.
Были два лодочника!
Да.
Были два страшных лодочника с Гвадианы, которые раздавили своими веслами все розы мира.
Старый моряк выплюнул табачную жвачку и громко закричал, чтобы распугать чаек. Но было слишком поздно.
Когда женщины в трауре пришли к дому губернатора, тот спокойно вкушал незрелый миндаль и холодную рыбу с золотого блюда тонкой работы. Разумнее было не пытаться говорить с ним.
На Азорских островах.
Я почти не способен плакать.
Я послал две телеграммы, но, к несчастью, было поздно.
Слишком поздно.
Я только могу сказать, что двое детей, ушедших к лесному берегу, видели куропатку, из клюва которой струилась тонкая ниточка крови.
Вот в чём причина моей странной меланхолии, дорогой капитан.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер четырнадцатый

Сегодня мне очень хочется, чтобы вы не только полюбовались на Федерико Гарсиа Лорку, но и услышали его живой голос. Нет, чуда не произошло, и записи его голоса не найдены. Но в мире есть несколько актеров, замечательно читающих его произведения — так, как, думаю, читал их сам автор. Без "лоркизма".
Фотография, которой мы любуемся сегодня, сделана в одном из театров Буэнос-Айреса, но кто знает, возможно, как раз "Поэта в Нью-Йорке" он и читает в этот момент?
Лекцию предваряет вступительное слово, которое очень многое открывает в Лорке — поэте, человеке, друге, авторе своих произведений. Слушаем, читаем, представляем...


Посмотреть на Яндекс.Фотках

Palabras preliminares a una lectura pública de Poeta en Nueva York

Siempre que tengo que hablar delante de mucha gente me parece que me he equivocado de puerta. Pero unas manos amigas me han empujado y aquí estoy.
La mitad de la gente va perdida entre telones pintados y fuentes de hojalata y, cuando creen encontrar su cuarto, o círculo tibio de sol, se encuentran con un caimán que se los traga... o con el público, como yo en este momento.
Quisiera hacerme la ilusión de que estoy en mi cuarto y que ustedes son mis amigos, porque no hay poesía escrita sin ojos esclavos del verso oscuro, ni poesía hablada sin orejas dóciles, orejas amigas, donde la palabra que mane lleve por ellas sangre, olas, labios o cielo a la frente del que oye.
De todos modos hay que ser claro. Yo no he venido a entretenerlos. Ni quiero, ni me importa, ni me da la gana. Yo más bien he venido a hablar con ustedes, pero a hablar cuerpo a cuerpo.
Lo que voy a hacer no es una conferencia, es decir poesías, carne mía, alegría mía, testimonio mío, y yo necesito defenderme de este enorme dragón que tengo delante y que me puede comer con sus trescientos bostezos de sus trescientas cabezas defraudadas. Y esta es la lucha. Porque yo quiero con vehemencia comunicarme con ustedes, ya que he venido, ya que estoy aquí. Lucha cuerpo a cuerpo de la cual no me importa salir vencido.
Convengamos en que una de las actitudes más hermosas del hombre es la actitud de San Sebastián. Así pues, antes de decir en voz alta y delante de muchas criaturas unos poemas, lo primero que hay que hacer es pedir ayuda al duende, que es la única manera de que todos se enteren sin ayuda de inteligencia, ni aparato crítico, salvando de modo instantáneo la difícil comprensión de la metáfora. Por eso yo les ruego a todos que, por un momento, nos sintamos amigos, amigos íntimos todos en un dulce silencio donde gima y cante la voz del poeta. Sean mi pudor, mi sinceridad y vuestra buena fe los tres elementos que formen el aire íntimo y claro donde se pierdan los poemas y ojalá sirvan para elevar y afirmar mi ánimo y el de ustedes.

ПОЭТ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Дамы и господа!
Когда я выступаю перед аудиторией, мне всегда кажется, что я ошибся дверью. Друзья распахнули дверь, втолкнули меня, и вот я здесь. А кто-то так и заблудился в декорациях, ища гримерную или просто мечтая выйти на свет божий - но где там! То налетишь на жестяную чашу-фонтана, то столкнешься с кровожадной акулой или того хуже - с публикой, вот как я сейчас. (...)
...Поэт вынужден идти на сцену, и вот в этом холодном зале ему надо вообразить, что он у себя дома принимает друзей, а вы - его гости. Ведь стихотворение живет, только если чьи-то глаза покорно следуют от строки к строке, постигая их темный смысл, только если чей-то слух кротко и ласково ловит слово поэта, рождающее тревогу, волны, губы, небо.
Буду говорить без обиняков. Я пришел сюда не затем, чтобы развлекать вас. Это не нужно, да и нет у меня такого желания. Мы сходимся грудь с грудью.
Не лекцию я буду читать - стихи, а это плоть моя, и радость, и мое завещание. Тысячеглавый дракон зала свиреп - тысяча пастей вот-вот растянется в зевке, и я должен защищаться. Я обречен на борьбу, раз уж я пришел сюда, раз уж я ищу вашего внимания и понимания. Но если я и нарушил свой давний обет молчания, то не затем, чтобы поить вас медом. Нет у меня меда - песок, цикута, соль. Я готов к рукопашной, и неважно, кто победит.
Ведь это прекрасно - во что бы то ни стало держаться достойно, как Сан-Себастьян.
Но перед тем, как прилюдно читать стихи, надо заручиться поддержкой дуэнде, и если он поможет, тебя поймут безо всяких объяснений, наперекор логике и здравому смыслу, тебя поймут, как бы ни были сложны метафоры.
Поэтому я прошу всех, сидящих в зале, почувствовать себя друзьями, близкими друзьями в тонкой паутине тишины, где поёт и стонет голос поэта. Моя застенчивость, моя откровенность и ваша честность — вот три условия, позволяющие возникнуть атмосфере близости и чистоты, в которой стихи могут раствориться и послужить возвышению и укреплению наших душ.

пер. Н. Малиновской (и отчасти мой, а где чей — хотите, разбирайтесь.)

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. День тринадцатый, внепланово.))

Меня тут спросили в связи с одним из писем товарищу Дали, правда ли Лорка собирался поехать в Россию или это были «просто слова»? Письмо, конечно, датировано летом 1930-го, а эта фотография — явно более позднего времени, да и текст, который ее сопровождает, аж 36 года, но ведь вот однако...)))
Итак, нарушим хронологический порядок (а никто и не обещал его строго соблюдать! ).
Люблю этот снимок, одно время он тоже у меня на рабочем столе стоял. Федерико на нём просто сказочный принц какой-то.

A Fedor Kelyin

[Tarjeta postal]

[¿1936?]

Querido Kelyin: El que está comiendo con nosotros es Federico García Lorca, que está deseando ir a Rusia para conocerla y conocerte. Mándale la traducción de su poema y escríbele.
Vive: Alcalá, 102.
Madrid

Rafael [Alberti]
Ma Teresa [León]

Abrazos

Federico García Lorca

Федору Кельину

(1936?)

Дорогой Кельин!
Тот, кто сидит с нами за столом — Федерико Гарсиа Лорка, который давно хочет поехать в Россию, чтобы узнать ее и познакомиться с тобой. Вышли ему перевод его стихотворения и вообще, напиши ему.
Адрес: ул. Алькала, 102
Мадрид

Рафаэль (Альберти)
Мария Тереса (Леон)

Обнимаю —

Федерико Гарсиа Лорка

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

40 любимых фотографий. Вечер двенадцатый

Ну, опять же по "логике повествования", сегодня очередь писем к Ане Марии Дали, сестре Сальвадора, моему второму "я" (в том, что касается отношения к нашему герою), очень умной, наблюдательной и чувствительной девушке. Разница в десять лет не помешала "младшей сестре" за четыре месяца общения и пару лет переписки разглядеть в любимом (конечно, безответно) человеке то, чего не замечали многие из общавшихся с ним не один год...
Сначала мне не хотелось выкладывать эти фотографии: они нечеткие, лицо на них видно плохо, из-за яркого солнца улыбок на них не наблюдается... Но потом решила: почему нет? Они очень живые, эти фотографии. И мы знаем автора практически всех. Это Ана Мария Дали.
Эти письма Натальей Родионовной переведены все до единого, что ж пытаться переплюнуть Мастера, не имея ни его знаний, ни опыта...

Я люблю все снимки кадакесской серии, какие-то больше, какие-то меньше, четыре из них видела в Мадриде на выставке "живьем" - непередаваемое ощущение! Давайте их считать за один, что ли, а то я размахнулась - не сорок, а вся сотня получится...)))
Не люблю только ту, где он лежит и покойника изображает.(((















(эта была где-то побольше, но порылась — не нашла. Может, позднее...)

A Ana María Dalí (1)

[Granada, mayo de 1925]

Querida amiga: No sé cómo tengo cara para ponerte estos renglones. Me he portado como un sinvergüenza. Sinvergüenza. Sinvergüenza, SINVERGÜENZA. Los sinvergüenzas subirán así, hasta ponerse un sinvergüenza grande con el Citroen luminoso de la Tour Eiffel. Pero yo sé que tú me perdonarás. Todos los días he pensado escribirte. ¿Por qué no lo he hecho? Yo no lo sé. Me he acordado así más de ti, pero tú creerás que te he olvidado por completo. A la orilla del mar, bajo los olivos, en el comedor de tu casa, en la rambla de Figueras, y el comedor de tu casa bajo la divina pastora, tengo un portafolio de recuerdos tuyos y de risas tuyas que no se pueden olvidar. Además, yo no olvido nunca. Podrá no dar señales de vida, pero mi intensidad no varía... (aquí una mosca ha puesto el punto a la i. Respetemos su opinión y ayuda).
¿Cómo está tu tieta? A tu hermano, por más que le pregunto, no recibo contestación a esta consulta. ¿Y tu padre?
Pienso en Cadaqués. Me parece un paisaje eterno y actual, pero perfecto. El horizonte sube construido como un gran acueducto. Los peces de plata salen a tomar la luna y tú te mojarás las trenzas en el agua cuando va y viene el canto tartamudo de las canoas de gasolina. Cuando todos estéis en la puerta de vuestra casa, vendrá el atardecer a poner encendido el coral que la Virgen tiene en la mano. No hay nadie en el comedor. La criada se habrá marchado al baile. Las dos bailarinas negras de cristal verde y blanco bailarán la danza sagrada que temen las moscas, en la ventana y en la puerta. Entonces mi recuerdo se sienta en una butaca. Mi recuerdo como crespell y vino rojo. Tú te estás riendo y tu hermano suena como un abejorro de oro. Bajo los pórticos blancos suena un acordeón.
En la puerta de la Lydia está llamando la Bien Plantada, pero nadie le contesta. Los dos «bravos pescadores de Culip» están llorando con sus voces sentadas en sus rodillas. La Lydia se ha muerto. Yo quisiera oír en este momento, Ana Maric, el ruido de las cadenas de todos los barcos que suben el ancla en todos los mares..., pero el ruido de los mosquiteros y del mar me lo impiden. Arriba, en el cuarto de tu hermano, hay un santo en la pared. Puig Pajades con su globito en la barriga baja la escalera. Estoy demasiado solo en el comedor. Pero no puedo levantarme. Un dibujo de Salvador me enreda los pies. ¿Qué hora será?... Yo quisiera comer ahora mismo un pedacito de mona. ¿Cómo se dice nublo? Nub... Por la ventana pasan y pasan llorando amargamente esas mujeres polvorientas y enlutadas que van a ver al notario.

Así es que en vuestro comedor estoy, señorita Ana Maric. Mi recuerdo es siempre intenso. ¿Te acuerdas cómo te reías al verme los guantes rotos el día que íbamos a naufragar?
Espero que sabrás perdonarme. No seas vengativa. Mis hermanas no hacen más que preguntarme que cómo eres.
Da recuerdos a tu padre y tieta.
Para ti el mejor de mis recuerdos.

Federico

¿Me contestarás?

Ане Марии Дали

Май 1925г.

Дорогая моя подруга!
Не знаю, как это я осмеливаюсь, потерявши совесть, писать тебе. Я вел себя как последний негодяй. РАСПОСЛЕДНИЙ НЕГОДЯЙ. (Шрифту определения надлежит расти, пока неге не засветится такими же огромными буквами, как реклама “Ситроена” на Эйфелевой башне.) Но ведь ты простишь мне. Знаю, что простишь. Всякий день я собирался написать тебе. А что же не писал? Не знаю. Я не писал, но помнил тебя и вспоминал ежесекундно, а ты, должно быть, уверилась, что я и думать забыл. Нет — у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок: вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома, на террасе, вот на улице в Фигерасе, а вот снова дома, у образа богоматери. Я все помню. Это правда — я не умею забывать. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни (вот здесь муха поставила точку над i — сочла нужным. Поблагодарим ее за труды).
Как тетушка? А брат — сколько ни спрашиваю о нем, нет ответа! Как ваш отец?
Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов — вот секрет его совершенства. Морской горизонт над аркадой холмов — словно огромный акведук. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, то приближаясь, то отдаляясь, и волны гладят твои влажные косы. Вечером, когда вы соберетесь на террасе, сумрак проберется в гостиную и зажжет коралловый огонек в руках богоматери. В гостиной — никого. Кухарка уйдет на танцы. А две негритянки, отлитые из бутылочного стекла, пустятся в пляс — мухи боятся их ритуальных танцев и прячутся по углам. И память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память — как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. Слышно, как брат вторит твоему смеху — гудит, как золотой шмель. А где-то внизу, за белой садовой оградой, гудит аккордеон.
У арки Умница зовет Лидию, но напрасно. “Два доблестных рыбаря” коленопреклоненно рыдают. Лидия умерла. Как бы мне хотелось услышать, Ана Мария, грохот всех якорных цепей, что выбирают сейчас моряки, — всех разом... но не слышно — гудит море, гудит комар... Наверху, в комнате твоего брата, со стены смотрит святой. Вниз по лесенке катится брюшко-глобус, это Пуиг Пахадес! Мне одиноко в гостиной, но уйти не могу — меня опутал рисунок Сальвадора. Интересно, который час?.. Я бы не отказался от куска пирога. А как по-каталонски “облако”? За окном все тянется вереница женщин в трауре — заплаканных, запыленных; другие к нотариусу не ходят! [Отец Аны Марии и Сальвадора — нотариус]
Так вот и сижу я у вас в гостиной, сеньорита Ана Мария. И вспоминаю. А помнишь, как ты смеялась, когда на пути к кораблекрушению увидала мою рваную перчатку?
Я знаю, ты простишь меня. И не опустишься до мести.
Сестры мои только и спрашивают, какая ты.
Передай от меня привет отцу и тете.
В памяти моей ты — лучшее из воспоминаний.

Федерико

Напишешь?

A Ana María Dalí (3)

[Granada, principios de septiembre de 1925]

Querida amiga Ana Maric: Recibo en Granada tu carta deliciosa. Nunca te he olvidado, y si no he escrito antes no ha sido por culpa mía, sino por culpa de mis días un poco tontos de Madrid. Ahora en Andalucía soy otro. El mismo que estuvo en Cadaqués. ¡Cuántas veces me he acordado de aquel verdadero conato de naufragio que tuvimos en Cap de Creus! ¡Y qué rico aquel conejillo que nos comimos con sal y arena al pie de águila naranja! Aquel mar es mi mar, Ana Maric.
Es muy bonito lo que me dices de mis pobrecitos guantes... (que eran prestados para poder presumir en tu casa), muy bonito.
En los guantes y en los sombreros está toda la personalidad cuando se han usado y empapado. Dame un guante y te diré el carácter de su dueño... En los desvanes de la casa Pichot debe haber guantes de todos ellos, negros, de cabritilla, blancos pequeñitos de primera comunión, de punto..., debe ser impresionante verlos en el cesto de mimbre..., sobre todo los de la madre, ¡y el ruido del mar! No quiero pensar en este tema de Ibsen. Pensemos en la Niní que viene vestida de Orfeo cantando como un marinero borracho sobre una concha de hojalata.
Me dices que has pasado un verano delicioso, y me alegro mucho. Un verano de canoas y gestos clásicos. Yo, en cambio, lo he pasado bastante mal. He trabajado mucho, pero tenía una ansiedad enorme por estar en el mar. Luego estuve y me he curado completamente. Puedo decir que Málaga me ha || dado la vida. Así pude terminar mi Ifigenia, de la que te enviaré algún fragmento. Lo de la Lydia es encantador. Tengo su retrato sobre mi piano. Xenius (¿conde de qué?) dice que ella tiene la locura de Don Quijote (aquí hay que apretar los labios y entornar los ojos), ¡pero se equivoca! Cervantes dice de su héroe «que se le secó el celebro», ¡y es verdad! La locura de Don Quijote es una locura seca, visionaria, de altiplanicie, una locura abstracta, sin imágenes... La locura de Lydia es una locura húmeda, suave, llena de gaviotas y langostas, una locura plástica. Don Quijote anda por los aires y la Lydia a la orilla del Mediterráneo. Es ésta la diferencia. Y quiero que conste para que no eche raíces esa ligereza de Xenius. ¡Qué admirable Cadaqués!, ¡y qué cosa tan divertida poder hacer un paralelo entre la Lydia y el último caballero andante! Y tú..., ¿me perdonas este breve análisis de temperamentos? Creo que sí, porque muchas veces hemos hablado de estas cosas. Y sobre todo... hemos podido salvar nuestras «rraras», las redes, las rocas, las ricas y las nucas.
¿No conocías a [Ernesto] Halffter? ¿Verdad que es un tonto muy interesante? Tiene la bobería suficiente para llegar a ser un gran artista. ¿Por qué no vienes tú y tu hermano a Granada? Mis hermanas te escribirán invitándote. Saluda a tu tieta y a tu padre, a quienes agradezco tantos favores y cordialidades; recuerdos a Salvador, y sabes no te olvida tu amigo,

Federico

Y amigo de Cataluña entera, ¡eso siempre! ¡Visca!
¿Qué te parece, Ana Maric, el retrato de su señorito herma¬no? Escríbeme diciéndolo. No te olvides de este pobre náufrago andaluz.

Ане Марии Дали

Осень 1925 г.

Милая подруга — Ана Мария!
Я в Гранаде и получил твое чудесное письмо. Тебя я никогда не забывал, а если и не писал, то не по своей вине, а замотавшись в дурацкой мадридской суетне. Здесь, в Андалузии, я другой — тот, каким был в Кадакесе. Я все вспоминаю о том кораблекрушении, которое мы чуть было не потерпели на море! А какое жаркое из кролика, приправленное песком и морской солью, мы ели на камнях в оранжевой тени орлиного крыла. То море — оно мое, Ана.Мария.
Как верно то, что ты написала о моих злосчастных перчатках (вообще-то они не мои — я выпросил их, чтобы явиться к вам в дом франтом); да, это очень верно.
Ничто так не впитывает индивидуальность, как перчатки и шляпы, особенно если они старые. Дай мне перчатку, и я расскажу тебе о владельце... У Пичотов [соседи Дали, семья музыкантов и художников] на чердаке, наверно, множество перчаток: лайковые, черные, беленькие детские — для первого причастия, кружевные... лежат в плетеной корзиночке... а взглянешь — и комок подступает к горлу, особенно если увидишь ту самую, материнскую перчатку... А море шумит! Довольно — оставим этот ибсеновский сюжет. И вспомним о Нини — вот она вырядилась Орфеем и распевает, как пьяный матрос над жестянкой бухты.
Ты пишешь, что прекрасно провела лето, — я рад. Античное лето, с лодками. О себе того же сказать не могу: мое лето не из лучших. Сначала много работал, но тоска по морю просто истерзала меня, и я уехал. Уехал и излечился — Малага вернула меня к жизни. Скоро закончу “Ифигению” и пришлю тебе отрывок.
А Лидия — что за прелесть. Ее фотография стоит у меня на рояле. Ксений (князь он, что ли?) изрек, что она безумна, в точности как Дон Кихот (на этом месте следует поджать губы и закатить глаза), но это неправда! Сервантес пишет, что у Дон Кихота “усохли мозги” — так и есть, а с нею иначе. Безумие Дон Кихота — отвлеченное, сухое; это спятившая, лишенная живых образов фантазия. А безумие Лидии — сама нежность, оно напитано влагой, населено ласточками и лангустами; ее безумие гармонично. Дон Кихот витает в облаках, а Лидия — вот она, бродит по берегу нашего — Средиземного — моря. Вот в чем разница. Ее я и хотел разъяснить, дабы пресечь домыслы Ксения.
Как пленителен Кадакес! И как увлекательно рассуждать о сходстве и отличиях последнего странствующего рыцаря и Лидии! Ты ведь не сердишься на меня за этот краткий экскурс в теорию темпераментов? Нет, не сердишься — это ведь похоже на наши разговоры. А кроме всего прочего... как иначе вызволишь наши сети, скалы, скулы, сциллы?
Значит, вы познакомились с Альфтером? Занятный олух. Он до того бестолков, что может стать настоящим, большим художником. А почему бы вам с братом не приехать в Гранаду? Сестры пригласят тебя — они сами напишут. Передай привет тетушке и отцу — я так благодарен им за приют и ласку. Привет Сальвадору. Я помню о тебе всегда, знай это.

Твой друг Федерико.

Твой друг и всей Каталонии — на вечные времена!
А портрет сеньора брата — как он тебе, Ана Мария? Напиши мне, понравился или нет.
И не забывай злосчастного андалузского морячка, потерпевшего кораблекрушение.

A Ana María Dalí (6)

[Dibujo:] (Vatis capiliferus) Putrefacto artístico

[Granada, agosto de 1926]

Querida amiga Ana Maric: No te he contestado antes porque he representado durante varios días un magnífico ataque de fiebre y lo he tenido que atender como realmente se merecía.
Me empezó con un temblor delicadísimo parecido a un tempo rubato de Chopin, que yo convertí en un ritmo serio y acusado con objeto de asustar a la familia y hacerles subir y bajar las escaleras con gran confusión. Salió muy bien.
Pero yo tengo un sentimiento grande de que el ataque no haya sido de caries, que son los más suntuosos, los mejor organizados, y los más alarmantes sin consecuencias. Éste ha sido intenso y me ha dejado amarillo, con las orejas de papel. Ya ha pasado.
*

Como hace buen tiempo, las señoritas de Granada se suben a los miradores encalados para ver las montañas y no ver el mar. Las rubias se ponen al sol y las morenas a la sombra. Las pelo castaño están en el primer piso mirándose en los espejos y poniéndose peinillas de celuloide. Por las tardes se visten con trajes de gasas y sedalinas vaporosas y van al paseo, donde corren las fuentes de diamante y hay viejos suplicios de rosas y melancolías de amor. Luego se hartan de pasteles y bombones de chocolate en una tienda que se debía llamar París de Francia pero que se llama La pajarera. La vida social de Granada es prodigiosa de poesía y putrefacción lírica. La flora mediterránea brilla aquí con toda la delicadeza de sus grises maravillosos. Pitas y olivos. Pero las señoritas de Granada no quieren al mar. Tienen grandes conchas de nácar con marinas pintadas y así lo ven; tienen grandes caracolas en sus salas de estrado y así lo oyen.
Dichosa tú, Ana Maric, sirena y pastora al mismo tiempo, morena de aceitunas y blanca de espuma fría. ¡Hijita de los olivos y sobrina del mar!

Ya estoy un poco fastidiado en Granada. Quiero marcharme de aquí. Alguna vez, y quizá sea pronto, tendré el gusto de saludarte.
Hasta entonces recibe la millor amistad de

Federico

¡Ya vienen las bestias! ¿Has visto cuánta bestia ha ido al homenaje de Rusiñol?
Sí.

Ане Марии Дали

Январь 1926

Милая подруга — Ана Мария!
Не мог написать тебе раньше, потому что почти неделю являл собою классический образец лихорадки и счел нужным проиграть всю пьесу от начала до конца, как и подобало.
Спектакль начался с увертюры (шопеновское tempo rubato (в произвольном темпе –– ит.), а после накатила такая мощная и гулкая волна, что перепуганное семейство так и засновало вниз-вверх по лесенке в полном смятении. Достойное зрелище.
Я, впрочем, подозреваю, что кариес тут ни при чем — эта лихорадка куда грандиознее, а та попроще, без неожиданностей: налетит, испугает — и как не бывало. Эта меня всласть потерзала, выкрасила желтым и бросила. Уши и то светятся.
Дни здесь стоят прекрасные, и гранадские сеньориты не упускают случая подняться на башенки, затем и построенные, чтобы глядеть на горы, а моря не видеть. Светловолосые нежатся на солнце, темнокосые прячутся в тень, а каштановые кудри так и застревают внизу у зеркала, прихорашиваясь и прилаживая пластмассовый гребень.
А вечерами, нарядившись в туманные шелка и муслиновые мари, они отправляются на прогулку к алмазным россыпям ручейков — слушать, как встарь, любовные жалобы и вздохи роз. Затем настает черед пирожных и шоколадок, и все поспешают в кондитерскую, которой пристало бы называться “Парижем, столицей Франции” (она же бог весть почему называется “Курятник”), и наедаются до отвала. Гранадская жизнь пропитана какой-то чудной и затхлой поэзией. В здешнем пейзаже — вся гамма завораживающих серых переливов. Агавы, оливы. Но гранадским сеньоритам море не по душе. У них есть перламутровые ракушки — и с них довольно, можно не глядеть на море; у них есть большие морские раковины — парковые эстрады,— и с них довольно, можно не слышать моря.
Так будь благословенна, Ана Мария, сирена морская в белопенной прохладе, смуглая пастушка в оливах. Дитя оливам, сестра — морю!
Я начинаю уставать от Гранады. Хочу уехать. И когда-нибудь (может быть, скоро) мы увидимся наконец. А до тех пор — прощай!

Твой верный друг Федерико.

Сколько их развелось, однако!
Видала ты, сколько гадов наползло на чествование Русиньоля? Каждой твари по паре...

A Ana María Dalí (7)

Señorita Ana María Dalí
(Monturiol, 24). Figueras
prov. de Gerona

[Granada, noviembre de 1926]

Querida Ana María: Hasta mí han llegado rumores de que tu hermano se había ido a Francia y otras cuantas noticias que no he creído, naturalmente. Como había quedado en mandarme unos dibujos para mis libros y no me los manda, he creído que podría haber hecho una pequeña excursión al país vecino. Dime la verdad de todo esto y disipa estos rumores.
En casa hemos tenido muchos disgustos, pues hemos estado incomunicados más de dos meses con mi hermano, que está en París. Yo ahora trabajo mucho. En mi primer libro te dedico una canción que no sé si será de tu agrado, pero he procurado que fuese de las más bonitas. Contesta, y si tu hermano está ahí, dile que no sea gandul, que me hacen falta sus dibujos.
Recuerdos a tus padres y a tus amigos. Adiós, Ana Maric. Recibe la amistad más cariñosa de tu amigo y bobouet.


Acera del Casino, 31. Granada.

Ане Марии Дали

Начало 1926 г.

Милая Ана Мария!
До меня дошли слухи, что твой брат насовсем уехал во Францию, и всякие другие известия, которым я, естественно, не поверил. Сальвадор так и не прислал рисунки для моих книжек, хотя обещал, но я было подумал, что речь идет просто о путешествии, коротком путешествии в соседнюю страну, а теперь не знаю, что и думать. Скажи мне правду — развей этот туман!
Дома у нас все очень расстроены — от Пакито уже больше двух месяцев нет никаких известий (он в Париже). Я много работаю. В новой книжке я посвятил тебе песню, не знаю, понравится ли (мне она кажется одной из лучших)1. [Речь идет о “Песне дерева”]
Напиши мне, а если брат все же не уехал, скажи ему, пусть не валяет дурака — мне очень нужны рисунки.
Передай привет отцу и друзьям. Прощай, Ана Мария.
С нежностью —

твой друг Федерико

Гранада, ул. Касино, 31.

Пер. Н. Р. Малиновской

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер одиннадцатый, часть третья

Даже не знаю, какой комментарий от себя к этой фотографии написать. Ну невыносимо же прекрасны оба, правда, тот, что справа — как-то особенно. Путешественнички. Как же тот роман у Жюля Верна назывался, "Пять недель на воздушном шаре", кажется? Интересно, они его в отрочестве читали?


Посмотреть на Яндексе размером поболе

A Salvador Dalí (7)

[Granada, verano de 1930]

Queridísimo amigo Salvador: ¿Cuánto tiempo hace que no nos vemos? Tengo gana de hablar contigo y, además, me hace una falta enorme hablar contigo.
He vivido un año en New York de manera estupenda y ahora me encuentro con que como no te conozco, no sé lo que te tengo que decir. Pero desde luego era esto: en enero yo tendré mucho dinero y desde ahora te invito para que te vengas conmigo a New York. Allí podrás estar seis meses y luego volverte a París, o hacer el viaje conmigo a Moscú.
Yo haré una exposición en New York, pues ya tengo galería y una enorme cantidad de amigos idiotas, de millonarios maricones y señoras que compran cuadros nuevos que nos harían agradable el invierno. Tú sabes que yo soy simpático personalmente. Creo que te sería útil y que tu maravilloso espíritu vería cosas nunca vistas en esa ciudad totalmente nueva y opuesta en su forma y en su sueño al ya podrido romanticismo renovado de París.
Ardo en deseo de conocer cosas tuyas. Envíame fotos y cuéntame qué has hecho.
Yo he trabajado mucho, y con gran trabajo y alegría.
Deseo que conozcas mis cosas nuevas, así como la pequeña película que he hecho con un poeta negro de New York, que se estrenará cuando yo vuelva en un cine admirable de la calle 8 donde dan todas las producciones rusas y alemanas.

Quiero hablar contigo. He vivido demasiado incomunicado de tu amistad. Dime cómo piensas. Escríbeme largo. Adiós. Siempre tuyo.

Federico

Una vez rota mi cadena de estupidez, cuando me meto en la cama me siento más fuerte que nunca y más poeta que nadie.

Su [sic] casa es la Acera del Casino, 31.

Me gustó muchísimo el timo que ibas a dar a mi familia, y es lástima que no te enviaran el dinero. Yo me enteré tarde, pues la carta me la enviaron a mí; si no, yo te hubiese girado el dinerito. ¡Escríbeme!

Сальвадору Дали (№7)

Гранада, весна 1930 г.

Любезный друг мой Сальвадор! Сколько же времени мы не виделись? Мне так хочется с тобою поговорить, ужасно не хватает наших долгих бесед.
Я прожил совершенно невероятный год в Нью-Йорке, и теперь даже не знаю, о чем же рассказать тебе в первую очередь. Но в прежде всего имей в виду: к январю у меня появится приличная сумма денег, и как только она появится — в любой момент приглашаю тебя поехать в Нью-Йорк со мной. Там вполне можно провести с полгода, а затем ты вернешься в свой Париж или, если захочешь, поедем со мной в Москву?..

У меня намечается выставка в Нью-Йорке, я уже подыскал помещение, а вокруг собралась толпа приятелей-идиотов, педиков-миллионеров и дамочек, которые охотно покупают современную живопись (что могло бы обеспечить нам очень комфортную зиму). Тебе ли не знать, насколько я приятен в общении! Думаю, что это окажется небесполезным и что чудесная душа твоя прозрит то, что никогда еще не видывал этот город, совершенно новый и во всем - в облике своем и грезах своих - противоположный возрожденному гнилому парижскому романтизму.

Сгораю от желания узнать твои новости. Пришли мне фотографии и расскажи, чтó ты написал.
Я много работал, и работа принесла мне радость.

Очень хочу показать тебе свои новые вещи, в частности, небольшой киносценарий, который я сделал вместе с одним негритянским поэтом из Нью-Йорка. Премьера состоится по моем возвращении в чудесном кинотеатре на 8-й улице, где проходят премьеры всех русских и немецких лент.
Очень хочу поговорить с тобой. Я слишком долго был отлучен от твоей дружбы.
Скажи, что ты обо всем этом думаешь. Напиши мне длинное письмо. Прощай. Всегда твой,

Федерико

Оковы моей глупости однажды порвались. Теперь, когда я ложусь в постель, чувствую себя сильным как никогда и бóльшим поэтом, чем кто бы то ни было.
Мой адрес — Асера дель Касино, 31
Мне очень понравился фокус, который ты проделал с моим семейством, и очень жаль, что они не послали тебе деньги. Я слишком поздно узнал о твоей авантюре, родительское письмо долго добиралось до меня, а то прислал бы тебе денежек. Пиши же мне!

* речь идет о том, как Дали, пока Лорка был в Америке, пытался стребовать с его родителей деньги за декорации к "Мариане Пинеде". Но я уже сейчас не вспомню в точности: то ли Лорка уже заплатил Дали, а тот, пользуясь его отсутствием, попытался получить эту сумму еще раз, с его родителей, понадеявшись, что они не знают, заплатил ли ему Л. или нет. То ли Лорка ему не заплатил, и он обратился к родителям в надежде, что они заплатят за сына. В общем, я помню эту историю только в общих чертах, и думаю, что Лорка может именно это называть "фокусом с семейством". Об этом, кажется, есть упоминание в одном из писем доньи Висенты Лорке в Америку. (прим. Alnika)

@темы: Федерико, Дали, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер одиннадцатый, часть вторая

Ну очень известная фотография. И, как и один из снимков 1918 года, не перестает от этого быть абсолютно прекрасной и нежно мною любимой.
Он здесь совершенно лунный. Такое у меня от этой фотографии ощущение. Даже свет, падающий из окна, кажется не солнечным, а лунным. (Мы же подарим ему луну на 19-е, а по некоторым, пока еще не особо подтвержденным данным, на 17-е? Чтобы он утешился...)
Дома, в Гранаде, скучающий по любимому человеку, с подарком этого человека, висящим на стене за спиной.


«Дома в Гранаде. Лунный юноша» на Яндекс.Фотках

A Salvador Dalí (2)

[Membrete:]
Café de La Rambla

Barcelona [finales de julio de 1927]

Mi querido Salvador: Cuando arrancó el automóvil, la oca empezó a graznar y decirme cosas del Duomo de Milán. Yo estuve a punto de tirarme del coche para quedarme contigo (contiguito) en Cadaqués, pero me detenía el expresivo reloj pulsera de Pepe y la nariz de Pepe que echaba en la mañana al baño maría de París un coralito de sangre duro duro [sic] en su cara lastimosa. Al despedirme de los Qucurucuchs en el recodo de la carretera, te he visto pequeño comiéndote una manecita roja con aceite y utilizando un pequeño tenedor de yeso que te sacabas de los ojos. Todo con una ternura de polio recién salido del cascarón y tiu tiu y de pirulí mano. ¡Ay!
Ahora sudo y [...] un calor insoportable. Cadaqués tiene la alegría y la permanencia de belleza neutra del sitio donde ha nacido Venus pero que ya no se recuerda.
Va hacia la belleza pura. Desaparecieron las viñas y se exaltan día por día las aristas que son como las olas y las olas (onadas) que son como las aristas. Un día la luna mojará con elasticidad de pez mojado, y la torre de la iglesia oscilará de goma blanda sobre las casas, duras o lastimosas, de cal o de pan mascado. Yo me entusiasmo pensando en los descubrimientos que vas a hacer de Cadaqués y recuerdo al Salvador Dalí neófito lamiendo la cascara del crepúsculo sin entrar dentro todavía, la cascara rosa palidísima de cangrejo puesto boca arriba. Hoy ya estás dentro. Desde aquí siento (¡ay, hijo mío, qué pena!) el chorrito suave de la bella sangrante del bosque de aparatos y oigo crepitar dos bestiecitas como el sonido de los cacahuetes cuando se parten con los dedos. La mujer seccionada es el poema más bello que se puede hacer de la sangre y tiene más sangre que toda la que se derramó en la Guerra Europea, que era sangre caliente y no tenía otro fin que el de regar la tierra y aplacar una sed simbólica de erotismo y fe. Tu sangre pictórica y en general toda la concepción plástica de tu estética fisiológica tiene un aire concreto y tan proporcionado, tan lógico y tan verdadero de pura poesía que adquiere la categoría de lo que nos es necesario para vivir.
Se puede decir: «Iba cansado y me senté a la sombra y frescura de aquella sangre», o decir: «Bajé el monte y corrí toda la playa hasta encontrar la cabeza melancólica donde se agrupaban los deliciosos bestecitos [sic] crepitantes tan útiles para la buena digestión».
Ahora sé lo que pierdo separándome de ti. La impresión que me da Barcelona es la impresión de que todo el mundo juega y suda con una preocupación de olvido. Todo es confuso y embistiente como la estética de la llama, todo indeciso y desquiciado. Allí en Cadaqués la gente se siente sobre el suelo todas las sinuosidades y poros de las plantas de los pies. Ahora veo cómo en Cadaqués me sentía los hombros. Es una delicia para mí recordar las curvas resbaladizas de mis hombros donde por primera vez he sentido en ellos la circulación de la sangre en cuatro tubitos esponjosos que temblaban con movimientos de nadador herido.
Quisiera llorar pero con el llanto sin conciencia de Lluís Salieras o con el canto estupendo de cuando tu padre tararea la sardana «Una llágrima».
Me he portado como un burro indecente contigo que eres lo mejor que hay para mí. A medida que pasan los minutos lo veo claro y tengo verdadero sentimiento. Pero esto sólo aumenta mi cariño por ti y mi adhesión por tu pensamiento y calidad humana.
Esta noche como con todos los amigos de Barcelona y brindaré por ti y por mi estancia en Cadaqués pues las plazas del exprés estaban tomadas.
Saluda a tu padre y a tu hermana Ana María a quien tanto quiero y a Raimunda.
Acuérdate de mí cuando estés en la playa y sobre todo cuando pintes las crepitantes y únicas cenicitas, ¡ay mis ceni-citas! Pon mi nombre en el cuadro para que mi nombre sirva para algo en el mundo y dame un abrazo que bien lo necesita tu

Federico

¡Hace un calor espantoso! ¡Pobrecito!
Que hagas el artículo de mi exposición y que me escribas, hijito.

Сальвадору Дали (№7)

Барселона, 31 июля 1927г.

Мой дорогой Сальвадор!
Едва автомобиль тронулся, как за нами увязался гусь — бежит, крыльями хлопает и вещает, что твой профессор, про красоты Миланского собора. Я едва не выкинулся в окошко — так мне хотелось остаться с тобой — с тобою! — в Кадакесе. Но — увы! — меня остановили (да как требовательно!) часы на руке, подарок Пепе, того самого, что уныло смывает в парижской ванной ручеек крови из разбитого носа.
Дорога свернула, и я попрощался с Кукуруками (Кукуруки — два маленьких острова, расположенных при входе в кадакесскую бухту. Они хорошо видны с поворота горной дороги, ведущей из Кадакеса в Фигерас), и мне примерещился ты: вкушаешь за завтраком крохотную алую ручонку в оливковом масле, накалывая ее на малюсенькую гипсовую вилочку, вынутую из собственного глаза. Картина, овеянная нежностью, сравнимая разве что с едва вылупившимся из яйца желтым пуховым цыпленком.
Жара сделалась невыносима и измучила меня. А Кадакес прекрасен и радостен — это вечная красота моря, из которого (именно здесь!) вышла Венера пеннорожденная. Вышла— и забыла благословенный этот край. А разве не здесь обретается чистая красота? (Намек на картину «Рождение Венеры», которую Дали писал в то лето, когда у него гостил Лорка. Впоследствии эта картина получила название «Пепелинки», возможно, данное ей Лоркой (как это следует из концовки письма).
Дорога пересекла виноградники, и замелькали скалы, похожие на крылья, и валуны, похожие на волны, — как же твои волны похожи на валуны... Придет ночь, и луна, мокрая, как рыба, выльет на колокольню крынку с опарой и выкрасит бедняцкие хижины известкой.
Я думаю о том, что тебе привиделось в Кадакесе, что ты там еще понаоткрывал, и радуюсь, и вспоминаю тебя — Сальвадора Дали, со страстью неофита вгрызающегося в закатный небесный свод. А он не поддается, не трещит, не колется, как крабий панцирь! Но ты не отступишь. Я и отсюда вижу (ой, сынок, как больно!) тонкий кровавый ручеек в зарослях твоих аппаратов и слышу, как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Истерзанный женский торс впечатляет, как стихи, написанные кровью, — ее здесь больше, чем пролилось в мировую войну. Вот она — та самая горячая кровь, что оросила и напитала землю и утолила любовную жажду и жажду веры. Кровь с твоей картины и вся эстетика этой физиологии так точна, выверена и гармонична! В ней есть и логика, и истинная чистая поэзия — одна из насущнейших категорий бытия. (Здесь и далее серия намеков на образы картины «Мед слаще крови», которую Лорка сначала называл «Лес аппаратов».)

Можно сказать: «Усталый, я нашел спасительную тень на берегу ручейка той крови». А можно и так: «Я сбежал с холма и понесся вдоль берега, высматривая эту печальную голову, где копошились милые хрусткие тварьки, столь пользительные для пищеварения».
Сколько же я теряю, удаляясь от тебя! Барселона оставила во мне одно явственное впечатление: все поглощены игрой — чтобы забыться. Путаница, суета. Все переменчиво, невнятно, причудливо — эстетика пляшущего пламени. А в Кадакесе всем телом, всеми жилочками и порами ощущаешь твердь земную. Только там я понял, что у меня есть плечи, что я могу их расправить. Это такое новое, такое радостное ощущение — чувствовать, как там, внутри плеч-холмов течет кровь в гибких, податливых трубочках сосудов, вздрагивающих от пульса, как раненый пловец.
Я чуть не зарыдал — безотчетно, как Льюис Сальерас, как плачут, заслышав самое начало сарданы «Слеза», той, что так любит напевать потихоньку твой отец. (Сарданы с таким названием нет. Видимо, речь идет о популярной сардане «Я по тебе лью слезы».)

Я вел себя с тобою, как упрямый осел. С тобою — лучшим из моих друзей! И чем дальше я уезжаю, тем глубже раскаянье, тем сильнее нежность и тем явственнее согласие с твоими мыслями и всем, что ты есть.
Сегодня в Барселоне у меня ужин с друзьями. Обязательно выпью за твое здоровье и благословенные дни в Кадакесе. Билет домой уже дожидается меня.
Передай привет твоему отцу, сестре твоей Ане Марии — я ее так люблю! — и Раймунде.
Вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное — когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки — таких больше не сыскать! Милые моему сердцу пепелинки! И еще — изобрази где-нибудь на картине мое имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру. Вспоминай меня — мне это так важно!

Федерико.

Жара здесь невыносимая — бедный я, бедный! И прошу, не забудь написать статейку о выставке моих рисунков!
И пиши мне. Слышишь, сынок?

пер. Н. Р. Малиновской

@темы: Федерико, Дали, 40 любимых фотографий