40 любимых фотографий. Вечер семнадцатый.

... и трехсотая запись в этом дневнике по тэгу "Федерико".
Думается о грустном, а глаза смотрят на радостное.
Две замечательных фотографии времен дружбы с Дали, Бунюэлем и Хосе (Пепином) Бельо.
Первая — студенческая постановка "Дона Хуана Тенорио" Хосе Соррильи. В роли дона Хуана товарищ Бунюэль, крайний слева молодой человек — некто Escultor.




Второй снимок сделан товарищем Бунюэлем собственноручно. Надо сказать, молодец товарищ Бунюэль! Отлично поработал.


«Федерико в полете (фото Л. Бунюэля)» на Яндекс.Фотках

A José Bello (1)

[Granada, enero de 1924]

Querido Pepín: El lunes (si otra cosa no ocurre y Dios quiere) llegaremos en el rápido de la noche Paquito (que se va a París) y yo. No estaré en tu habitación, no tengas cuidado, y tu padre puede estar satisfecho porque yo no te molestaré. Avisa a Emilio [Prados] y a los amigos y dile a Luis Buñuel que encargue a Lizcano mi plaza con mucho empeño. Ya le he escrito pero no está de más un aviso. Siento no vivir contigo. (Al fin y al cabo el hombre es un animal de costumbre.) Adiós, queridísimo Pepín. ¡Hasta el lunes!

Federico

Хосе Бельо Ласьерре (№1)

Гранада, январь 1924 г.

Дорогой Пепин!
В понедельник (если ничего не случится и если на то будет воля Божья) мы с Пакито (который уезжает в Париж) прибываем ночным скорым. Не волнуйся, в твоей комнате я не поселюсь, так что твой отец может быть доволен: я тебя не побеспокою. Предупреди Эмилио (Прадоса) и друзей, и скажи Луису Бунюэлю, чтобы он отдал моё место Лискано только за хорошие деньги. Я уже писал ему, но еще одно предупреждение будет нелишним. Жаль, что мне не жить с тобой. (В конце концов, человек — это лишь животное, имеющее привычки). Прощай, дорогой Пепин. До понедельника!

Федерико.

A su familia (57)

[Membrete:]
Residencia de Estudiantes
Pinar, 17
Madrid

[Madrid, febrero de 1924]

Queridísimos padres y hermanas: No os he escrito antes porque estuve copiando varios poemas míos y arreglándolos para mandarlos a una revista importante de París donde saldrán traducidos por Valéry Larbaud, el mejor crítico de Francia.
Mis cosas van bien, mejor dicho andan, y ya es bastante en esta época de dificultades literarias y luchas encarnizadas. Ya están copiando a máquina los Cristobícal y empiezan a dirigirlos muy pronto, aunque Gregorio no sabe cuándo se podrán montar, si en seguida o más tarde. Dependo del éxito o el fracaso de dos obras que se tienen necesariamente (pues ya están en el teatro hace años) que estrenar antes. Pero de todas maneras yo estoy ya buscando figurines, pues me han encargando (caso raro) que los dirija todos sin intervención de nadie. De todas maneras yo tengo que estar encima de todo y hacer acto de presencia en todos sitios, pues hasta que uno tiene ya fama, como le pasa a Falla, hay que hacerse ver en todas partes para dar fe de que uno no se ha muerto, ni piensa morirse en muchos años, como quisieran muchos a quienes estorbo totalmente en sus planes ambiciosos.
Oye, mamá, no se te olvide mandar una caja de dulces de monja bien surtida para los niños de [Enrique Diez-] Cañedo, que se porta conmigo de la manera más cariñosa y simpática que hay en el mundo. Y envíame mi gabardina trinchera que me hace falta, un peine, un esterillo de cama, la trincha del brigo, un bote de colonia y una botellita de ron, porque si no papá se las va a beber solo y no conviene. El esterillo, que sea bueno y grande. Todo esto me lo puedes enviar con el hombre maquinista que conoce la madre de Ortiz (por ejemplo), o en una caja. Gracias anticipadas. Paquito escribe entusiasmado de París, con razón. Yo creo que le va a servir de mucho.
Adiós, recuerdos a todos, a Falla y Carmen y a la familia, y para vosotros un ¡ay, qué ojos para la niña! y besos a Conchita y a ti, mamá, y papá, de vuestro hijo

Federico

Mamá, ¿cómo sigues?, ¿te das las corrientes? Escríbeme en seguida contándome todo.

Родным (№57)

Мадрид, февраль 1924 г.

Дорогие родители и сестренки!
Не ответил вам раньше, потому что переписывал и выправлял несколько своих стихотворений, чтобы послать их в одно солидное парижское обозрение. Там их должны напечатать в переводе Валери Ларбо, лучшего литературного критика Франции.
Дела мои движутся неплохо, точнее сказать, идут, и хватит уже на сегодня писательских затруднений и кровопролитных сражений.
Уже отпечатаны набело несколько экземпляров "Дона Кристобаля", и начато распределение ролей, хотя Грегорио и не знает, когда будет всё готово, теперь же или позднее. Всё зависит от успеха или провала еще двух пьес, которые им обязательно надо поставить сначала (хотя эти пьесы уже давно идут в других театрах). Но в любом случае, я уже ищу модели костюмов, потому что мне пообещали (странная вещь!), что я всё решу и выберу сам, без чьего-либо вмешательства. Как бы там ни было, мой голос должен быть решающим во всём. Мне надо хотя бы ненадолго показаться везде, чтобы создать эффект присутствия. Ведь пока не добьешься известности (как это случилось с Фальей), ты должен быть на глазах у всех и каждого, чтобы показать, что ты не умер и не собираешься умирать в ближайшую сотню лет, как бы ни хотелось этого тем, кому ты мешаешь в исполнении их амбициозных планов.
Мама, не забудь отправить полную коробку пирожных для детишек (Энрике Диеса)-Канедо, который относится ко мне со всей возможной лаской и заботливостью. И вышли мне мой габардиновый плащ, который мне очень нужен, расческу, покрывало на постель, пряжку для пояса пальто, флакон одеколона и бутылочку рома, если папа не выпил его в одиночку, никому не сказав. Покрывало нужно большое и красивое. Всё это можешь передать мне с машинистом, который знаком с матушкой Ортиса, к примеру, или по почте в коробке. Заранее благодарю. Пакито пишет из Парижа бодрые письма, наверное, не без основания. Думаю, что ему эта поездка будет очень полезна.
прощайте, передавайте всем приветы, Фалье и Кармен, семье, а вам — "ах, что за глазки у девочки!" — целую Кончиту,тебя, мама, и папу. Ваш сын

Федерико.

Мама, как ты? ты в курсе дел? Напиши мне как можно скорее обо всём.

A su familia (58)

[Membrete:]
Residencia de Estudiantes
Pinar, 17
Madrid

[Madrid, febrero de 1924]

Queridísimos padres: No os escribí antes por haber estado muy ocupado en mis asuntos, pero hoy lo hago encantado, como siempre, de haber recibido carta vuestra (¡qué pluma más mala!). Está muy mal que tardéis tanto tiempo en contestarme y no me deis noticias de cómo estás tú de tus piernas y papá de su azuquítar. De todas maneras escribidme pronto.
De Paquito estoy indignado pues ésta es la hora que no sé ni dónde vive y, exceptuando una postal, no sé más cosas de su viaje. Vosotros debéis regañarle y decirle que es poco cariñoso conmigo y sus amigos de aquí, que tanto le quieren.
No te puedes figurar lo que me ha gustado que Laurita esté en casa, pues ella, que es tan mona, habrá sido el encanto de estos días.
A don Fernando y Gloria les escribiré (con mejor pluma desde luego) dándoles mi más sentido pésame.
Si veis a Falla dadle muchos abrazos y recuerdos a María del Carmen, a toda la familia, a Enriquito y amigos y para vosotros mil besos de vuestro hijo y hermano
Federico
A las muchachas y Mamá Yaya y Dolores, muchas cosas.

Родным (№58)

(Мадрид, февраль 1924 г.)

Дорогие родители, не писал вам прежде, потому что был занят своими делами, но теперь я получил ваше письмо (чему очень рад!) и спешу ответить (но какое же ужасное перо!). Скверно, что вы так долго тянули с ответом мне и не рассказывали о вашем самочувствии. Как твои ноги? и как папин сахарок? В любом случае напишите мне не откладывая.
Я возмущен поведением Пакито, он молчит, и я не знаю ни где он теперь живет, ни подробностей его путешествия. прислал всего одну открытку. Поругайте его и скажите, что это скверно по отношению ко мне и любящим его здешним друзьям.
Не представляешь, как я был доволен присутствием Лауриты в доме, потому что она своей очаровательной непосредственностью и веселым кривляньем развеселила всех.
Я напишу дону Фернандо и Глории (разумеется, возьму перо получше) с выражением соболезнования.
Если увидишь Фалью, обними его от меня и передай привет Марии дель Кармен, всей семье, Энрикито и друзьям. Целую вас обоих тысячу раз, ваш сын и брат

Федерико.

Приветы и поцелуи девочкам, бабушке и Долорес.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

Clisson, приветствую.

Август 1917, монастырь Санто Доминго де Силос, я полагаю.

Ну, и добавка к "40 фотографиям" заодно.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий, ПЧ

---

40 любимых фотографий. День шестнадцатый

Кажется, я "превышаю лимит", и фотографий получается не сорок, а больше. Вот и сегодня я хочу показать сразу четыре, примерно одного времени — времени поездки в Штаты и на Кубу. Все три снимка очень выразительные, показывают нашего героя в разных обстоятельствах, в разном настроении.

Ещё три фотографии

Письма, сопровождающие их, написаны пятью годами позднее, но связаны с книгой "Поэт в Нью-Йорке", которую Лорка задумал и начал именно в той поездке.

A Miguel Benítez Inglott (1)

[Madrid, agosto de 1935]

Sr. D. Miguel Benítez

Queridísimo Miguel: Estoy poniendo a máquina mi libro de Nueva York para darlo a las prensas el próximo mes de octubre; te ruego encarecidamente me mandes a vuelta de correo el poema «Crucifixión» puesto que tú eres el único que lo tienes y yo me quedé sin copia. Desde luego irá en el libro dedicado a ti.
Por primera vez en mi vida dicto una carta que está escrita por mi secretario.
Miguel, ten la bondad de ser bueno y mandarme ese poema, porque es de los mejores que llevará el libro. Estoy trabajando mucho, ya terminé Rosita la soltera. Nos veremos pronto por Barcelona. Abrazos y epentismo real.

Federico

Contesta de verdad a Alcalá, 102.

Мигелю Бенитесу Инглотту и Аурине

Мадрид, август 1935 г.

Дорогой Мигель!
Я собираю рукопись моей книги о Нью-Йорке, чтобы отдать машинистке перепечатать и отнести уже в октябре в издательство. А потому умоляю тебя — заклинаю! — прислать мне сразу же стихотворение «Распятие». Дело в том, что список есть только у тебя — в моих бумагах его нет. В книге у стихотворения будет посвящение — тебе.
Впервые в жизни я диктую письмо, у меня появился секретарь.
Мигель, сделай милость, яви великодушие, пришли стихи, это, может быть, лучшее стихотворение в книге. Я много работаю — вот кончил «Роситу, девицу». Скоро буду в Барселоне, и, значит, увидимся. Обнимаю.

Федерико.

Присылай — не тяни и не обмани! — на улицу Алькала, 102.

A Miguel Benítez Inglott (2)

Madrid, 14 de agosto de 1935

Querido Miguel: Hace unos días te escribí una carta rogándote me enviaras mi poema «Crucifixión», que guardas tú. Como no he recibo contestación te lo vuelvo a recordar, suplicándote no dejes de hacerlo, pues es de los poemas más interesantes del libro y no quiero que se pierda. Recibe un abrazo muy fuerte de

Federico

¿Tienes tú también un poema que se llama «Pequeño poema infinito»?

Мигелю Бенитесу Инглотту и Аурине

Мадрид, 14 августа 1935 г.

Дорогой Мигель!
Несколько дней назад я уже послал тебе письмо, в котором умолял прислать мне стихотворение «Распятие» — оно у тебя должно быть. Ответа я не получил и потому пишу снова. Очень прошу — пришли мне стихи, не забудь, это одно из лучших стихотворений в книге. Жаль, если оно затеряется.
Крепко обнимаю тебя.

Федерико

А нет ли у тебя еще одного стихотворения, оно называется «Маленькая бесконечная поэма»?

(переводы Н. Р. Малиновской)
Довольно занятная статья, называется "Подарок Бенитесу Инглотту" (на испанском). В ней рассказывается как раз о том, как Бенитес Инглотт "потерял" эти два текста, в связи с чем они не вошли в первое издание "Поэта в Нью-Йорке" 1940 года. "Распятие" было опубликовано только в 1950-м, а "Влюбленные..." (см. предыдущий пост) и того позже...

CRUCIFIXIÓN

La luna pudo detenerse al fin por la curva blanquísima de los caballos.
Un rayo de luz violenta que se escapaba de la herida
proyectó en el cielo el instante de la circuncisión de un niño muerto.

La sangre bajaba por el monte y los ángeles la buscaban,
pero los cálices eran de viento y al fin llenaba los zapatos.
Cojos perros fumaban sus pipas y un olor de cuero caliente
ponía grises los labios redondos de los que vomitaban en las esquinas.
Y llegaban largos alaridos por el Sur de la noche seca.
Era que la luna quemaba con sus bujías el falo de los caballos.
Un sastre especialista en púrpura
había encerrado a tres santas mujeres
y les enseñaba una calavera por los vidrios de la ventana.
Los tres niños en el arrabal rodeaban a un camello blanco
que lloraba porque al alba
tenía que pasar sin remedio por el ojo de una aguja.
¡Oh cruz! ¡Oh clavos! ¡Oh espina!
¡Oh espina clavada en el hueso hasta que se oxiden los planetas!
Como nadie volvía la cabeza, el cielo pudo desnudarse.
Entonces se oyó la gran voz y los fariseos dijeron:
Esa maldita vaca tiene las tetas llenas de leche.

La muchedumbre cerraba las puertas
y la lluvia bajaba por las calles decidida a mojar el corazón
mientras la tarde se puso turbia de latidos y leñadores
y la oscura ciudad agonizaba bajo el martillo de los carpinteros.
Esa maldita vaca
tiene las tetas llenas de perdigones,
dijeron los fariseos.
Pero la sangre mojó sus pies y los espíritus inmundos
estrellaban ampollas de laguna sobre las paredes del templo.
Se supo el momento preciso de la salvación de nuestra vida.
Porque la luna lavó con agua
las quemaduras de los caballos
y no la niña viva que callaron en la arena.
Entonces salieron los fríos cantando sus canciones
y las ranas encendieron sus lumbres en la doble orilla del río.
Esa maldita vaca, maldita, maldita, maldita,
no nos dejará dormir, dijeron los fariseos,
y se alejaron a sus casas por el tumulto de la calle
dando empujones a los borrachos y escupiendo la sal de los sacrificios
mientras la sangre los seguía con un balido de cordero.

Fue entonces
y la tierra despertó arrojando temblorosos ríos de polilla.

Распятие

Луна наконец зацепилась за белый косяк коней.
Фиолетовый луч, вылетая из раны,
спроецировал на небо сцену
обрезания мертвых младенцев.

Кровь текла по горам, и спешили к ней ангелы,
но зефирными были чаши — и кровь потекла в башмаки.
Колченогая свора зажгла свои трубки,
и от запаха жженого рога
посерели губы несчастных, которых рвало
в подворотнях.
А с юга засушливой ночи долетали
протяжные крики —
это свечи луны задымились на бедрах коней.
Портняжка, закройщик пурпура,
зазвал к себе трех блаженных
и запер на ключ, а в окно им выставил череп.
Три блаженных тем временем утешали верблюда,
который боялся,
что к утру непременно застрянет в игольном ушке.
Крест был поднят, и гвозди вбиты.
Гвозди, вбитые в кость
так, что звезды ржавели от крови.
Все глаза отвели — и тогда небеса оголились
и раздался неслыханный голос, а фарисеи сказали:
— У проклятой коровы, наверно, разбухло вымя.—
Горожане захлопнули двери,
я ринулся дождь, возомнив, что размочит сердца,
мутный вечер наполнился хрустом и треском,
в незримые плотники стали обтесывать город.

- Эту говядину, верно, шпигуют дробью,—
Продолжали ворчать фарисеи.
Но кровь поднялась до колен, и нечистые духи
пузырили на паперти храма болотную муть.
И все явственней было спасенье — от этой жизни.
И луна, а не дева пустынь, омывала ожоги коней.
распевая псалмы, выходили на свет лихорадки,
лягушки зажгли очаги по речным берегам.
— Эта чертова, чертова, чертова эта корова
спать не даст,— фарисеи брюзжали
и шли по домам, по дороге пиная пьяных
и плевок за плевком избавляясь
от привкуса жертвы.
А за ними, печально блея, бежала кровь.

И свершилось,
И, разлив комариные реки, проснулась земля.

(пер. А. Гелескула)
Очень не хотела, собственно, я и цикл этот начала, чтобы не думать... Но ничего не могу поделать.(((
16 августа 1936 года Федерико был арестован.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. День пятнадцатый

Очередной "популярный" снимок. Даю в двух вариантах — оцените, как много зависит от качества репродукции...
За что люблю? Проницательный взгляд, спокойная поза, непроницаемое выражение лица. В моей коллекции этот снимок носит название "Маска для интервью". Глядя на него, сразу вспоминаю, как он дурил журналистов, рассказывая им небылицы то о чуть ли не инвалидности в детстве, то о любви к спорту (в частности, теннису — тогда это было модно), но моментально становился серьезным, когда речь заходила о стихах, пьесах, театре.

попроще и с другим выражением

...и тут я расхрабрилась и обнаглела окончательно, потому что не смогла противиться магии голоса Альфредо Алькона, аргентинского актера, записавшего диск "Пути Федерико" ("Los caminos de Federicо"). Вторая дорожка этого диска объединяет стихотворение из пьесы "Любовь дона Перлимплина" (то самое "Herido de amor") и вот это стихотворение в прозе, которое зацепило меня фразой: "Дай мне платок, Хеновева, я стану плакать..."
В общем, послушайте, как его читают два разных артиста и попробуйте строго и объективно подойти к плодам моих двухдневных трудов. Все замечания и конструктивная критика принимаются с благодарностью.

AMANTES ASESINADOS POR UNA PERDIZ

— Los dos lo han querido— me dijo su madre— . Los dos… .
— No es posible, Señora,— dije yo.— Usted tiene demasiado temperamento y a su edad ya se sabe por qué caen los alfileres del rocío.
— Calle Vd. Luciano, calle Vd… .
No, no, Luciano no.
— Para resistir este nombre, necesito contener el dolor de mis recuerdos. ¿Y usted cree que aquella pequeña dentadura y esa mano de niño que se han dejado olvidada dentro de la ola, me pueden consolar de esta tristeza?
— Los dos lo han querido— me dijo su prima— . Los dos.
Me puse a mirar el mar y lo comprendí todo.
¿Será posible que del pico de esa paloma cruelísima que tiene corazón de elefante salga la palidez lunar de aquel trasatlántico que se aleja?
— Recuerdo que tuve que hacer varias veces uso de mi cuchara para defenderme de los lobos. Yo no tengo culpa ninguna; usted lo sabe. ¡Dios mío! Estoy llorando.
— Los dos lo han querido —dije yo— . Los dos. Una manzana será siempre un amante, pero un amante no podrá ser jamás una manzana.
— Por eso se han muerto, por eso. Con 20 ríos y un solo invierno desgarrado.
— Fue muy sencillo. Se amaban por encima de todos los museos.
Mano derecha,
con mano izquierda.
Mano izquierda,
con mano derecha.
Pie derecho,
con pie derecho.
Pie izquierdo,
con nube.
Cabello,
con planta de pie.
Planta de pie,
con mejilla izquierda.
¡Oh mejilla izquierda! ¡Oh, noroeste de barquitos y hormigas de mercurio!… Dame el pañuelo Genoveva; voy a llorar … Voy a llorar hasta que de mis ojos salga una muchedumbre de siemprevivas… . Se acostaban.
No había otro espectáculo más tierno.
¿Me ha oído usted?
¡Se acostaban!
Muslo izquierdo,
con antebrazo izquierdo.
Ojos cerrados,
con uñas abiertas.
Cintura, con nuca,
y con playa.
Y las cuatro orejitas eran cuatro ángeles en la choza de la nieve. Se querían. Se amaban. A pesar de la Ley de la gravedad. La diferencia que existe entre una espina de rosa y una Star es sencillísima.
Cunado descubrieron esto, se fueron al campo. -Se amaban.
¡Dios mío! Se amaban ante los ojos de los químicos.
Espalda con tierra,
tierra, con anís.
Luna, con hombro dormido.
Y las cinturas se entrecruzaban con un rumor de vidrios.
Yo vi temblar sus mejillas cuando los profesores de la Universidad les traían miel y vinagre en una esponja diminuta. Muchas veces tenían que espantar a los perros que gemían por las yedras blanquísimas del lecho. Pero ellos se amaban.
Eran un hombre y una mujer,
o sea,
un hombre
y un pedacito de tierra,
un elefante
y un niño,
un niño y un junco.
Eran dos mancebos desmayados
y una pierna de níquel.
¡Eran los barqueros!
Sí.
Eran los terribles barqueros del Guadiana que machacan con sus remos todas las rosas del mundo.
El viejo marino escupió el tabaco de su boca y dio grandes voces para espantar a las gaviotas. Pero ya era demasiado tarde.
Cuando las mujeres enlutadas llegaron a casa del Gobernador éste comía tranquilamente almendras verdes y pescados fríos en un exquisito plato de oro. Era preferible no haber hablado con él.
En las Islas Azores.
Casi no pude llorar.
Yo puse dos telegramas, pero desgraciadamente ya era tarde.
Muy tarde.
Sólo sé deciros que dos niños que pasaban por la orilla del bosque, vieron una perdiz que echaba un hilito de sangre por el pico.
Esta es la causa, querido capitán, de mi extraña melancolía.

Lovers assassinated by a partridge
(Homage to Guy de Maupassant)

“They both wanted it,” his mother said to me.
“Both of them? That’s not possible, ma’am,” I said. “You’re too temperamental and at your age you should already know how the dew falls like pins.”
“Be quiet, Luciano, be quiet…. No, no, Luciano, no.”
To bear this name, I need to restrain the pain of my memories. And do you really believe that small set of teeth and the child’s hand that had been forgotten inside the wave can console me from this sorrow?
“They both wanted it,” his cousin told me. “Both of them.”
I set myself to watching the sea and then I understood everything.
Will it be possible for the beak of that cruel dove with an elephant’s heart to quit the lunar pallor of the transatlantic one who distances himself?
There have to be certain times I use my spoon to defend myself against wolves. I am not guilty. You know it. My God! I’m crying!
“Both of them wanted it,” I said. “Both of them.”
An apple will always be a lover, but a lover can never be an apple.
That’s why they’ve died, that’s why. At the age of twenty rivers and one shredded winter.
It was very simple. They made love above and beyond all the museums. Right hand with left hand. Left hand with right hand. Right foot with right foot. Left foot with cloud. Hair with sole of foot. Sole of foot with left cheek. Oh, left cheek! Oh, the northwest of little boats and quicksilver ants! Give me the handkerchief, Genovieve; I’m going to cry! I’m going to cry until my eyes leave multitudes of everlastings. They went to bed. There couldn’t have been a more tender spectacle. Have you heard me? They went to bed! Left thigh with left forearm. Closed eyes with open fingernails. Waist with nape of neck and the shoreline. And the four little ears were four angels in the snow hut. They wanted each other. They made love. Defying the law of gravity. The difference that exists between the thorn of a rose and a Star is very simple. When they discovered this, they left for the countryside. They made love. My God! They made love right in front of the eyes of the chemists! Shoulder blade with earth, earth with anise. Moon with sleeping shoulder and waists intertwined with one another and a murmur of glass. I saw their cheeks tremble when the University professors brought them honey and vinegar on a little sponge. Often the moaning dogs had to be separated with the whitest ivies of milk. But they made love.

They were a man and a woman, or that is to say, a man and a bit of earth, an elephant and a boy, a boy and a bulrush. They were two dismayed young men and a chrome-plated leg. They were boatsmen! Yes. They were were Guadiana boatsmen whose oars surrounded all the roses of the world.
The old sailor spit tobacco from his mouth and used his huge voice to frighten the gulls, but it was too late.
It happened. It had to happen. When the mourning women reached the Governor’s house, he peacefully ate green almonds and fresh fish from an exquisite plate of gold. It would have been better not to talk with him.
In the Azores Islands. I’m almost unable to cry. I sent two telegrams; but unfortunately, it was already too late. I only know to tell you that the children who passed by the edge of the forest saw a partridge throw a little thread of blood from its beak.
This is the reason, beloved Captain, for my strange melancholy.

Электронная версия текста и английский перевод взяты отсюда

Влюбленные, убитые куропаткой

— Они оба хотели этого, — сказала мне его мать.
— Оба? Это невозможно, сеньора, — ответил я. — Вы слишком темпераментны, а в вашем возрасте пора бы уже знать, отчего булавочными уколами осыпается роса.
— Тише, Лусиано, тише...
Нет, нет, Лусиано, нет.
Чтобы вынести звук этого имени, я должен обуздать боль воспоминаний. И вы верите, что эта маленькая челюсть и эта детская ручка, забытые в волнах, могут утешить меня в моей печали?
— Они оба этого хотели, сказала мне его двоюродная сестра. — Оба.
Я стал смотреть на море — и тут понял всё.
Возможно ли, чтобы из клюва этой жестокой голубки с сердцем слона излилась лунная бледность удаляющегося океанского лайнера?
— Ведь не однажды я защищался от волков одной лишь ложкой. Я не виновен ни в чем. Вы это знаете. Боже мой! Я плачу.
— Они оба этого хотели, — говорю я. — Оба.
Яблоко всегда будет возлюбленным, но возлюбленный никогда не может быть яблоком.
— Поэтому они умерли, поэтому. Прожив двадцать рек и одну растерзанную зиму.
Все было очень просто. Их любовь была превыше всех мертвых музейных ценностей.
Рука правая
с левой рукой.
Рука левая —
с правой.
Стопа правая
с правой стопой.
Стопа левая
с облаком.
Волосы
с подошвой стопы,
а подошва —
с левой щекою.
Ах, левая щека! Ах, северо-запад кораблей и ртутных муравьев!.. Дай мне платок, Хеновева, я стану плакать. Я стану плакать до тех пор, пока из глаз моих не хлынут бессмертники... Они уснули.
Не бывало зрелища более нежного...
Вы слышали меня?
Они уснули!
Бедро левое
у левого предплечья.
Закрытые глаза —
и выпущенные когти.
Талия, и затылок,
и взморье.
И четыре маленьких уха были четырьмя ангелами в шалаше снегопада. Они жаждали. Они любили. Вопреки закону тяготения. Разница между розовым шипом и кинозвездой очень проста.
Когда они это поняли, то отправились в деревню. -- Они любили.
Боже мой! Они любили под взглядами химиков.
Спина и земля,
земля и анис.
Луна и спящее плечо.
и талии, перекрещенные стеклянным звоном.
Я видел, как дрожали их щёки, когда университетские профессора принесли им крошечную губку с медом и уксусом. Сколько раз им надо было распугать псов, которые выли в белоснежных плющах постели! Но они любили.
Были мужчина и женщина,
или
мужчина
и клочок земли,
слон
и ребенок,
ребенок и тростинка.
Два бледных холостяка
и никелевый циркуль.
Были два лодочника!
Да.
Были два страшных лодочника с Гвадианы, которые раздавили своими веслами все розы мира.
Старый моряк выплюнул табачную жвачку и громко закричал, чтобы распугать чаек. Но было слишком поздно.
Когда женщины в трауре пришли к дому губернатора, тот спокойно вкушал незрелый миндаль и холодную рыбу с золотого блюда тонкой работы. Разумнее было не пытаться говорить с ним.
На Азорских островах.
Я почти не способен плакать.
Я послал две телеграммы, но, к несчастью, было поздно.
Слишком поздно.
Я только могу сказать, что двое детей, ушедших к лесному берегу, видели куропатку, из клюва которой струилась тонкая ниточка крови.
Вот в чём причина моей странной меланхолии, дорогой капитан.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер четырнадцатый

Сегодня мне очень хочется, чтобы вы не только полюбовались на Федерико Гарсиа Лорку, но и услышали его живой голос. Нет, чуда не произошло, и записи его голоса не найдены. Но в мире есть несколько актеров, замечательно читающих его произведения — так, как, думаю, читал их сам автор. Без "лоркизма".
Фотография, которой мы любуемся сегодня, сделана в одном из театров Буэнос-Айреса, но кто знает, возможно, как раз "Поэта в Нью-Йорке" он и читает в этот момент?
Лекцию предваряет вступительное слово, которое очень многое открывает в Лорке — поэте, человеке, друге, авторе своих произведений. Слушаем, читаем, представляем...


Посмотреть на Яндекс.Фотках

Palabras preliminares a una lectura pública de Poeta en Nueva York

Siempre que tengo que hablar delante de mucha gente me parece que me he equivocado de puerta. Pero unas manos amigas me han empujado y aquí estoy.
La mitad de la gente va perdida entre telones pintados y fuentes de hojalata y, cuando creen encontrar su cuarto, o círculo tibio de sol, se encuentran con un caimán que se los traga... o con el público, como yo en este momento.
Quisiera hacerme la ilusión de que estoy en mi cuarto y que ustedes son mis amigos, porque no hay poesía escrita sin ojos esclavos del verso oscuro, ni poesía hablada sin orejas dóciles, orejas amigas, donde la palabra que mane lleve por ellas sangre, olas, labios o cielo a la frente del que oye.
De todos modos hay que ser claro. Yo no he venido a entretenerlos. Ni quiero, ni me importa, ni me da la gana. Yo más bien he venido a hablar con ustedes, pero a hablar cuerpo a cuerpo.
Lo que voy a hacer no es una conferencia, es decir poesías, carne mía, alegría mía, testimonio mío, y yo necesito defenderme de este enorme dragón que tengo delante y que me puede comer con sus trescientos bostezos de sus trescientas cabezas defraudadas. Y esta es la lucha. Porque yo quiero con vehemencia comunicarme con ustedes, ya que he venido, ya que estoy aquí. Lucha cuerpo a cuerpo de la cual no me importa salir vencido.
Convengamos en que una de las actitudes más hermosas del hombre es la actitud de San Sebastián. Así pues, antes de decir en voz alta y delante de muchas criaturas unos poemas, lo primero que hay que hacer es pedir ayuda al duende, que es la única manera de que todos se enteren sin ayuda de inteligencia, ni aparato crítico, salvando de modo instantáneo la difícil comprensión de la metáfora. Por eso yo les ruego a todos que, por un momento, nos sintamos amigos, amigos íntimos todos en un dulce silencio donde gima y cante la voz del poeta. Sean mi pudor, mi sinceridad y vuestra buena fe los tres elementos que formen el aire íntimo y claro donde se pierdan los poemas y ojalá sirvan para elevar y afirmar mi ánimo y el de ustedes.

ПОЭТ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Дамы и господа!
Когда я выступаю перед аудиторией, мне всегда кажется, что я ошибся дверью. Друзья распахнули дверь, втолкнули меня, и вот я здесь. А кто-то так и заблудился в декорациях, ища гримерную или просто мечтая выйти на свет божий - но где там! То налетишь на жестяную чашу-фонтана, то столкнешься с кровожадной акулой или того хуже - с публикой, вот как я сейчас. (...)
...Поэт вынужден идти на сцену, и вот в этом холодном зале ему надо вообразить, что он у себя дома принимает друзей, а вы - его гости. Ведь стихотворение живет, только если чьи-то глаза покорно следуют от строки к строке, постигая их темный смысл, только если чей-то слух кротко и ласково ловит слово поэта, рождающее тревогу, волны, губы, небо.
Буду говорить без обиняков. Я пришел сюда не затем, чтобы развлекать вас. Это не нужно, да и нет у меня такого желания. Мы сходимся грудь с грудью.
Не лекцию я буду читать - стихи, а это плоть моя, и радость, и мое завещание. Тысячеглавый дракон зала свиреп - тысяча пастей вот-вот растянется в зевке, и я должен защищаться. Я обречен на борьбу, раз уж я пришел сюда, раз уж я ищу вашего внимания и понимания. Но если я и нарушил свой давний обет молчания, то не затем, чтобы поить вас медом. Нет у меня меда - песок, цикута, соль. Я готов к рукопашной, и неважно, кто победит.
Ведь это прекрасно - во что бы то ни стало держаться достойно, как Сан-Себастьян.
Но перед тем, как прилюдно читать стихи, надо заручиться поддержкой дуэнде, и если он поможет, тебя поймут безо всяких объяснений, наперекор логике и здравому смыслу, тебя поймут, как бы ни были сложны метафоры.
Поэтому я прошу всех, сидящих в зале, почувствовать себя друзьями, близкими друзьями в тонкой паутине тишины, где поёт и стонет голос поэта. Моя застенчивость, моя откровенность и ваша честность — вот три условия, позволяющие возникнуть атмосфере близости и чистоты, в которой стихи могут раствориться и послужить возвышению и укреплению наших душ.

пер. Н. Малиновской (и отчасти мой, а где чей — хотите, разбирайтесь.)

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. День тринадцатый, внепланово.))

Меня тут спросили в связи с одним из писем товарищу Дали, правда ли Лорка собирался поехать в Россию или это были «просто слова»? Письмо, конечно, датировано летом 1930-го, а эта фотография — явно более позднего времени, да и текст, который ее сопровождает, аж 36 года, но ведь вот однако...)))
Итак, нарушим хронологический порядок (а никто и не обещал его строго соблюдать! ).
Люблю этот снимок, одно время он тоже у меня на рабочем столе стоял. Федерико на нём просто сказочный принц какой-то.

A Fedor Kelyin

[Tarjeta postal]

[¿1936?]

Querido Kelyin: El que está comiendo con nosotros es Federico García Lorca, que está deseando ir a Rusia para conocerla y conocerte. Mándale la traducción de su poema y escríbele.
Vive: Alcalá, 102.
Madrid

Rafael [Alberti]
Ma Teresa [León]

Abrazos

Federico García Lorca

Федору Кельину

(1936?)

Дорогой Кельин!
Тот, кто сидит с нами за столом — Федерико Гарсиа Лорка, который давно хочет поехать в Россию, чтобы узнать ее и познакомиться с тобой. Вышли ему перевод его стихотворения и вообще, напиши ему.
Адрес: ул. Алькала, 102
Мадрид

Рафаэль (Альберти)
Мария Тереса (Леон)

Обнимаю —

Федерико Гарсиа Лорка

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

40 любимых фотографий. Вечер двенадцатый

Ну, опять же по "логике повествования", сегодня очередь писем к Ане Марии Дали, сестре Сальвадора, моему второму "я" (в том, что касается отношения к нашему герою), очень умной, наблюдательной и чувствительной девушке. Разница в десять лет не помешала "младшей сестре" за четыре месяца общения и пару лет переписки разглядеть в любимом (конечно, безответно) человеке то, чего не замечали многие из общавшихся с ним не один год...
Сначала мне не хотелось выкладывать эти фотографии: они нечеткие, лицо на них видно плохо, из-за яркого солнца улыбок на них не наблюдается... Но потом решила: почему нет? Они очень живые, эти фотографии. И мы знаем автора практически всех. Это Ана Мария Дали.
Эти письма Натальей Родионовной переведены все до единого, что ж пытаться переплюнуть Мастера, не имея ни его знаний, ни опыта...

Я люблю все снимки кадакесской серии, какие-то больше, какие-то меньше, четыре из них видела в Мадриде на выставке "живьем" - непередаваемое ощущение! Давайте их считать за один, что ли, а то я размахнулась - не сорок, а вся сотня получится...)))
Не люблю только ту, где он лежит и покойника изображает.(((















(эта была где-то побольше, но порылась — не нашла. Может, позднее...)

A Ana María Dalí (1)

[Granada, mayo de 1925]

Querida amiga: No sé cómo tengo cara para ponerte estos renglones. Me he portado como un sinvergüenza. Sinvergüenza. Sinvergüenza, SINVERGÜENZA. Los sinvergüenzas subirán así, hasta ponerse un sinvergüenza grande con el Citroen luminoso de la Tour Eiffel. Pero yo sé que tú me perdonarás. Todos los días he pensado escribirte. ¿Por qué no lo he hecho? Yo no lo sé. Me he acordado así más de ti, pero tú creerás que te he olvidado por completo. A la orilla del mar, bajo los olivos, en el comedor de tu casa, en la rambla de Figueras, y el comedor de tu casa bajo la divina pastora, tengo un portafolio de recuerdos tuyos y de risas tuyas que no se pueden olvidar. Además, yo no olvido nunca. Podrá no dar señales de vida, pero mi intensidad no varía... (aquí una mosca ha puesto el punto a la i. Respetemos su opinión y ayuda).
¿Cómo está tu tieta? A tu hermano, por más que le pregunto, no recibo contestación a esta consulta. ¿Y tu padre?
Pienso en Cadaqués. Me parece un paisaje eterno y actual, pero perfecto. El horizonte sube construido como un gran acueducto. Los peces de plata salen a tomar la luna y tú te mojarás las trenzas en el agua cuando va y viene el canto tartamudo de las canoas de gasolina. Cuando todos estéis en la puerta de vuestra casa, vendrá el atardecer a poner encendido el coral que la Virgen tiene en la mano. No hay nadie en el comedor. La criada se habrá marchado al baile. Las dos bailarinas negras de cristal verde y blanco bailarán la danza sagrada que temen las moscas, en la ventana y en la puerta. Entonces mi recuerdo se sienta en una butaca. Mi recuerdo como crespell y vino rojo. Tú te estás riendo y tu hermano suena como un abejorro de oro. Bajo los pórticos blancos suena un acordeón.
En la puerta de la Lydia está llamando la Bien Plantada, pero nadie le contesta. Los dos «bravos pescadores de Culip» están llorando con sus voces sentadas en sus rodillas. La Lydia se ha muerto. Yo quisiera oír en este momento, Ana Maric, el ruido de las cadenas de todos los barcos que suben el ancla en todos los mares..., pero el ruido de los mosquiteros y del mar me lo impiden. Arriba, en el cuarto de tu hermano, hay un santo en la pared. Puig Pajades con su globito en la barriga baja la escalera. Estoy demasiado solo en el comedor. Pero no puedo levantarme. Un dibujo de Salvador me enreda los pies. ¿Qué hora será?... Yo quisiera comer ahora mismo un pedacito de mona. ¿Cómo se dice nublo? Nub... Por la ventana pasan y pasan llorando amargamente esas mujeres polvorientas y enlutadas que van a ver al notario.

Así es que en vuestro comedor estoy, señorita Ana Maric. Mi recuerdo es siempre intenso. ¿Te acuerdas cómo te reías al verme los guantes rotos el día que íbamos a naufragar?
Espero que sabrás perdonarme. No seas vengativa. Mis hermanas no hacen más que preguntarme que cómo eres.
Da recuerdos a tu padre y tieta.
Para ti el mejor de mis recuerdos.

Federico

¿Me contestarás?

Ане Марии Дали

Май 1925г.

Дорогая моя подруга!
Не знаю, как это я осмеливаюсь, потерявши совесть, писать тебе. Я вел себя как последний негодяй. РАСПОСЛЕДНИЙ НЕГОДЯЙ. (Шрифту определения надлежит расти, пока неге не засветится такими же огромными буквами, как реклама “Ситроена” на Эйфелевой башне.) Но ведь ты простишь мне. Знаю, что простишь. Всякий день я собирался написать тебе. А что же не писал? Не знаю. Я не писал, но помнил тебя и вспоминал ежесекундно, а ты, должно быть, уверилась, что я и думать забыл. Нет — у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок: вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома, на террасе, вот на улице в Фигерасе, а вот снова дома, у образа богоматери. Я все помню. Это правда — я не умею забывать. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни (вот здесь муха поставила точку над i — сочла нужным. Поблагодарим ее за труды).
Как тетушка? А брат — сколько ни спрашиваю о нем, нет ответа! Как ваш отец?
Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов — вот секрет его совершенства. Морской горизонт над аркадой холмов — словно огромный акведук. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, то приближаясь, то отдаляясь, и волны гладят твои влажные косы. Вечером, когда вы соберетесь на террасе, сумрак проберется в гостиную и зажжет коралловый огонек в руках богоматери. В гостиной — никого. Кухарка уйдет на танцы. А две негритянки, отлитые из бутылочного стекла, пустятся в пляс — мухи боятся их ритуальных танцев и прячутся по углам. И память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память — как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. Слышно, как брат вторит твоему смеху — гудит, как золотой шмель. А где-то внизу, за белой садовой оградой, гудит аккордеон.
У арки Умница зовет Лидию, но напрасно. “Два доблестных рыбаря” коленопреклоненно рыдают. Лидия умерла. Как бы мне хотелось услышать, Ана Мария, грохот всех якорных цепей, что выбирают сейчас моряки, — всех разом... но не слышно — гудит море, гудит комар... Наверху, в комнате твоего брата, со стены смотрит святой. Вниз по лесенке катится брюшко-глобус, это Пуиг Пахадес! Мне одиноко в гостиной, но уйти не могу — меня опутал рисунок Сальвадора. Интересно, который час?.. Я бы не отказался от куска пирога. А как по-каталонски “облако”? За окном все тянется вереница женщин в трауре — заплаканных, запыленных; другие к нотариусу не ходят! [Отец Аны Марии и Сальвадора — нотариус]
Так вот и сижу я у вас в гостиной, сеньорита Ана Мария. И вспоминаю. А помнишь, как ты смеялась, когда на пути к кораблекрушению увидала мою рваную перчатку?
Я знаю, ты простишь меня. И не опустишься до мести.
Сестры мои только и спрашивают, какая ты.
Передай от меня привет отцу и тете.
В памяти моей ты — лучшее из воспоминаний.

Федерико

Напишешь?

A Ana María Dalí (3)

[Granada, principios de septiembre de 1925]

Querida amiga Ana Maric: Recibo en Granada tu carta deliciosa. Nunca te he olvidado, y si no he escrito antes no ha sido por culpa mía, sino por culpa de mis días un poco tontos de Madrid. Ahora en Andalucía soy otro. El mismo que estuvo en Cadaqués. ¡Cuántas veces me he acordado de aquel verdadero conato de naufragio que tuvimos en Cap de Creus! ¡Y qué rico aquel conejillo que nos comimos con sal y arena al pie de águila naranja! Aquel mar es mi mar, Ana Maric.
Es muy bonito lo que me dices de mis pobrecitos guantes... (que eran prestados para poder presumir en tu casa), muy bonito.
En los guantes y en los sombreros está toda la personalidad cuando se han usado y empapado. Dame un guante y te diré el carácter de su dueño... En los desvanes de la casa Pichot debe haber guantes de todos ellos, negros, de cabritilla, blancos pequeñitos de primera comunión, de punto..., debe ser impresionante verlos en el cesto de mimbre..., sobre todo los de la madre, ¡y el ruido del mar! No quiero pensar en este tema de Ibsen. Pensemos en la Niní que viene vestida de Orfeo cantando como un marinero borracho sobre una concha de hojalata.
Me dices que has pasado un verano delicioso, y me alegro mucho. Un verano de canoas y gestos clásicos. Yo, en cambio, lo he pasado bastante mal. He trabajado mucho, pero tenía una ansiedad enorme por estar en el mar. Luego estuve y me he curado completamente. Puedo decir que Málaga me ha || dado la vida. Así pude terminar mi Ifigenia, de la que te enviaré algún fragmento. Lo de la Lydia es encantador. Tengo su retrato sobre mi piano. Xenius (¿conde de qué?) dice que ella tiene la locura de Don Quijote (aquí hay que apretar los labios y entornar los ojos), ¡pero se equivoca! Cervantes dice de su héroe «que se le secó el celebro», ¡y es verdad! La locura de Don Quijote es una locura seca, visionaria, de altiplanicie, una locura abstracta, sin imágenes... La locura de Lydia es una locura húmeda, suave, llena de gaviotas y langostas, una locura plástica. Don Quijote anda por los aires y la Lydia a la orilla del Mediterráneo. Es ésta la diferencia. Y quiero que conste para que no eche raíces esa ligereza de Xenius. ¡Qué admirable Cadaqués!, ¡y qué cosa tan divertida poder hacer un paralelo entre la Lydia y el último caballero andante! Y tú..., ¿me perdonas este breve análisis de temperamentos? Creo que sí, porque muchas veces hemos hablado de estas cosas. Y sobre todo... hemos podido salvar nuestras «rraras», las redes, las rocas, las ricas y las nucas.
¿No conocías a [Ernesto] Halffter? ¿Verdad que es un tonto muy interesante? Tiene la bobería suficiente para llegar a ser un gran artista. ¿Por qué no vienes tú y tu hermano a Granada? Mis hermanas te escribirán invitándote. Saluda a tu tieta y a tu padre, a quienes agradezco tantos favores y cordialidades; recuerdos a Salvador, y sabes no te olvida tu amigo,

Federico

Y amigo de Cataluña entera, ¡eso siempre! ¡Visca!
¿Qué te parece, Ana Maric, el retrato de su señorito herma¬no? Escríbeme diciéndolo. No te olvides de este pobre náufrago andaluz.

Ане Марии Дали

Осень 1925 г.

Милая подруга — Ана Мария!
Я в Гранаде и получил твое чудесное письмо. Тебя я никогда не забывал, а если и не писал, то не по своей вине, а замотавшись в дурацкой мадридской суетне. Здесь, в Андалузии, я другой — тот, каким был в Кадакесе. Я все вспоминаю о том кораблекрушении, которое мы чуть было не потерпели на море! А какое жаркое из кролика, приправленное песком и морской солью, мы ели на камнях в оранжевой тени орлиного крыла. То море — оно мое, Ана.Мария.
Как верно то, что ты написала о моих злосчастных перчатках (вообще-то они не мои — я выпросил их, чтобы явиться к вам в дом франтом); да, это очень верно.
Ничто так не впитывает индивидуальность, как перчатки и шляпы, особенно если они старые. Дай мне перчатку, и я расскажу тебе о владельце... У Пичотов [соседи Дали, семья музыкантов и художников] на чердаке, наверно, множество перчаток: лайковые, черные, беленькие детские — для первого причастия, кружевные... лежат в плетеной корзиночке... а взглянешь — и комок подступает к горлу, особенно если увидишь ту самую, материнскую перчатку... А море шумит! Довольно — оставим этот ибсеновский сюжет. И вспомним о Нини — вот она вырядилась Орфеем и распевает, как пьяный матрос над жестянкой бухты.
Ты пишешь, что прекрасно провела лето, — я рад. Античное лето, с лодками. О себе того же сказать не могу: мое лето не из лучших. Сначала много работал, но тоска по морю просто истерзала меня, и я уехал. Уехал и излечился — Малага вернула меня к жизни. Скоро закончу “Ифигению” и пришлю тебе отрывок.
А Лидия — что за прелесть. Ее фотография стоит у меня на рояле. Ксений (князь он, что ли?) изрек, что она безумна, в точности как Дон Кихот (на этом месте следует поджать губы и закатить глаза), но это неправда! Сервантес пишет, что у Дон Кихота “усохли мозги” — так и есть, а с нею иначе. Безумие Дон Кихота — отвлеченное, сухое; это спятившая, лишенная живых образов фантазия. А безумие Лидии — сама нежность, оно напитано влагой, населено ласточками и лангустами; ее безумие гармонично. Дон Кихот витает в облаках, а Лидия — вот она, бродит по берегу нашего — Средиземного — моря. Вот в чем разница. Ее я и хотел разъяснить, дабы пресечь домыслы Ксения.
Как пленителен Кадакес! И как увлекательно рассуждать о сходстве и отличиях последнего странствующего рыцаря и Лидии! Ты ведь не сердишься на меня за этот краткий экскурс в теорию темпераментов? Нет, не сердишься — это ведь похоже на наши разговоры. А кроме всего прочего... как иначе вызволишь наши сети, скалы, скулы, сциллы?
Значит, вы познакомились с Альфтером? Занятный олух. Он до того бестолков, что может стать настоящим, большим художником. А почему бы вам с братом не приехать в Гранаду? Сестры пригласят тебя — они сами напишут. Передай привет тетушке и отцу — я так благодарен им за приют и ласку. Привет Сальвадору. Я помню о тебе всегда, знай это.

Твой друг Федерико.

Твой друг и всей Каталонии — на вечные времена!
А портрет сеньора брата — как он тебе, Ана Мария? Напиши мне, понравился или нет.
И не забывай злосчастного андалузского морячка, потерпевшего кораблекрушение.

A Ana María Dalí (6)

[Dibujo:] (Vatis capiliferus) Putrefacto artístico

[Granada, agosto de 1926]

Querida amiga Ana Maric: No te he contestado antes porque he representado durante varios días un magnífico ataque de fiebre y lo he tenido que atender como realmente se merecía.
Me empezó con un temblor delicadísimo parecido a un tempo rubato de Chopin, que yo convertí en un ritmo serio y acusado con objeto de asustar a la familia y hacerles subir y bajar las escaleras con gran confusión. Salió muy bien.
Pero yo tengo un sentimiento grande de que el ataque no haya sido de caries, que son los más suntuosos, los mejor organizados, y los más alarmantes sin consecuencias. Éste ha sido intenso y me ha dejado amarillo, con las orejas de papel. Ya ha pasado.
*

Como hace buen tiempo, las señoritas de Granada se suben a los miradores encalados para ver las montañas y no ver el mar. Las rubias se ponen al sol y las morenas a la sombra. Las pelo castaño están en el primer piso mirándose en los espejos y poniéndose peinillas de celuloide. Por las tardes se visten con trajes de gasas y sedalinas vaporosas y van al paseo, donde corren las fuentes de diamante y hay viejos suplicios de rosas y melancolías de amor. Luego se hartan de pasteles y bombones de chocolate en una tienda que se debía llamar París de Francia pero que se llama La pajarera. La vida social de Granada es prodigiosa de poesía y putrefacción lírica. La flora mediterránea brilla aquí con toda la delicadeza de sus grises maravillosos. Pitas y olivos. Pero las señoritas de Granada no quieren al mar. Tienen grandes conchas de nácar con marinas pintadas y así lo ven; tienen grandes caracolas en sus salas de estrado y así lo oyen.
Dichosa tú, Ana Maric, sirena y pastora al mismo tiempo, morena de aceitunas y blanca de espuma fría. ¡Hijita de los olivos y sobrina del mar!

Ya estoy un poco fastidiado en Granada. Quiero marcharme de aquí. Alguna vez, y quizá sea pronto, tendré el gusto de saludarte.
Hasta entonces recibe la millor amistad de

Federico

¡Ya vienen las bestias! ¿Has visto cuánta bestia ha ido al homenaje de Rusiñol?
Sí.

Ане Марии Дали

Январь 1926

Милая подруга — Ана Мария!
Не мог написать тебе раньше, потому что почти неделю являл собою классический образец лихорадки и счел нужным проиграть всю пьесу от начала до конца, как и подобало.
Спектакль начался с увертюры (шопеновское tempo rubato (в произвольном темпе –– ит.), а после накатила такая мощная и гулкая волна, что перепуганное семейство так и засновало вниз-вверх по лесенке в полном смятении. Достойное зрелище.
Я, впрочем, подозреваю, что кариес тут ни при чем — эта лихорадка куда грандиознее, а та попроще, без неожиданностей: налетит, испугает — и как не бывало. Эта меня всласть потерзала, выкрасила желтым и бросила. Уши и то светятся.
Дни здесь стоят прекрасные, и гранадские сеньориты не упускают случая подняться на башенки, затем и построенные, чтобы глядеть на горы, а моря не видеть. Светловолосые нежатся на солнце, темнокосые прячутся в тень, а каштановые кудри так и застревают внизу у зеркала, прихорашиваясь и прилаживая пластмассовый гребень.
А вечерами, нарядившись в туманные шелка и муслиновые мари, они отправляются на прогулку к алмазным россыпям ручейков — слушать, как встарь, любовные жалобы и вздохи роз. Затем настает черед пирожных и шоколадок, и все поспешают в кондитерскую, которой пристало бы называться “Парижем, столицей Франции” (она же бог весть почему называется “Курятник”), и наедаются до отвала. Гранадская жизнь пропитана какой-то чудной и затхлой поэзией. В здешнем пейзаже — вся гамма завораживающих серых переливов. Агавы, оливы. Но гранадским сеньоритам море не по душе. У них есть перламутровые ракушки — и с них довольно, можно не глядеть на море; у них есть большие морские раковины — парковые эстрады,— и с них довольно, можно не слышать моря.
Так будь благословенна, Ана Мария, сирена морская в белопенной прохладе, смуглая пастушка в оливах. Дитя оливам, сестра — морю!
Я начинаю уставать от Гранады. Хочу уехать. И когда-нибудь (может быть, скоро) мы увидимся наконец. А до тех пор — прощай!

Твой верный друг Федерико.

Сколько их развелось, однако!
Видала ты, сколько гадов наползло на чествование Русиньоля? Каждой твари по паре...

A Ana María Dalí (7)

Señorita Ana María Dalí
(Monturiol, 24). Figueras
prov. de Gerona

[Granada, noviembre de 1926]

Querida Ana María: Hasta mí han llegado rumores de que tu hermano se había ido a Francia y otras cuantas noticias que no he creído, naturalmente. Como había quedado en mandarme unos dibujos para mis libros y no me los manda, he creído que podría haber hecho una pequeña excursión al país vecino. Dime la verdad de todo esto y disipa estos rumores.
En casa hemos tenido muchos disgustos, pues hemos estado incomunicados más de dos meses con mi hermano, que está en París. Yo ahora trabajo mucho. En mi primer libro te dedico una canción que no sé si será de tu agrado, pero he procurado que fuese de las más bonitas. Contesta, y si tu hermano está ahí, dile que no sea gandul, que me hacen falta sus dibujos.
Recuerdos a tus padres y a tus amigos. Adiós, Ana Maric. Recibe la amistad más cariñosa de tu amigo y bobouet.


Acera del Casino, 31. Granada.

Ане Марии Дали

Начало 1926 г.

Милая Ана Мария!
До меня дошли слухи, что твой брат насовсем уехал во Францию, и всякие другие известия, которым я, естественно, не поверил. Сальвадор так и не прислал рисунки для моих книжек, хотя обещал, но я было подумал, что речь идет просто о путешествии, коротком путешествии в соседнюю страну, а теперь не знаю, что и думать. Скажи мне правду — развей этот туман!
Дома у нас все очень расстроены — от Пакито уже больше двух месяцев нет никаких известий (он в Париже). Я много работаю. В новой книжке я посвятил тебе песню, не знаю, понравится ли (мне она кажется одной из лучших)1. [Речь идет о “Песне дерева”]
Напиши мне, а если брат все же не уехал, скажи ему, пусть не валяет дурака — мне очень нужны рисунки.
Передай привет отцу и друзьям. Прощай, Ана Мария.
С нежностью —

твой друг Федерико

Гранада, ул. Касино, 31.

Пер. Н. Р. Малиновской

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер одиннадцатый, часть третья

Даже не знаю, какой комментарий от себя к этой фотографии написать. Ну невыносимо же прекрасны оба, правда, тот, что справа — как-то особенно. Путешественнички. Как же тот роман у Жюля Верна назывался, "Пять недель на воздушном шаре", кажется? Интересно, они его в отрочестве читали?


Посмотреть на Яндексе размером поболе

A Salvador Dalí (7)

[Granada, verano de 1930]

Queridísimo amigo Salvador: ¿Cuánto tiempo hace que no nos vemos? Tengo gana de hablar contigo y, además, me hace una falta enorme hablar contigo.
He vivido un año en New York de manera estupenda y ahora me encuentro con que como no te conozco, no sé lo que te tengo que decir. Pero desde luego era esto: en enero yo tendré mucho dinero y desde ahora te invito para que te vengas conmigo a New York. Allí podrás estar seis meses y luego volverte a París, o hacer el viaje conmigo a Moscú.
Yo haré una exposición en New York, pues ya tengo galería y una enorme cantidad de amigos idiotas, de millonarios maricones y señoras que compran cuadros nuevos que nos harían agradable el invierno. Tú sabes que yo soy simpático personalmente. Creo que te sería útil y que tu maravilloso espíritu vería cosas nunca vistas en esa ciudad totalmente nueva y opuesta en su forma y en su sueño al ya podrido romanticismo renovado de París.
Ardo en deseo de conocer cosas tuyas. Envíame fotos y cuéntame qué has hecho.
Yo he trabajado mucho, y con gran trabajo y alegría.
Deseo que conozcas mis cosas nuevas, así como la pequeña película que he hecho con un poeta negro de New York, que se estrenará cuando yo vuelva en un cine admirable de la calle 8 donde dan todas las producciones rusas y alemanas.

Quiero hablar contigo. He vivido demasiado incomunicado de tu amistad. Dime cómo piensas. Escríbeme largo. Adiós. Siempre tuyo.

Federico

Una vez rota mi cadena de estupidez, cuando me meto en la cama me siento más fuerte que nunca y más poeta que nadie.

Su [sic] casa es la Acera del Casino, 31.

Me gustó muchísimo el timo que ibas a dar a mi familia, y es lástima que no te enviaran el dinero. Yo me enteré tarde, pues la carta me la enviaron a mí; si no, yo te hubiese girado el dinerito. ¡Escríbeme!

Сальвадору Дали (№7)

Гранада, весна 1930 г.

Любезный друг мой Сальвадор! Сколько же времени мы не виделись? Мне так хочется с тобою поговорить, ужасно не хватает наших долгих бесед.
Я прожил совершенно невероятный год в Нью-Йорке, и теперь даже не знаю, о чем же рассказать тебе в первую очередь. Но в прежде всего имей в виду: к январю у меня появится приличная сумма денег, и как только она появится — в любой момент приглашаю тебя поехать в Нью-Йорк со мной. Там вполне можно провести с полгода, а затем ты вернешься в свой Париж или, если захочешь, поедем со мной в Москву?..

У меня намечается выставка в Нью-Йорке, я уже подыскал помещение, а вокруг собралась толпа приятелей-идиотов, педиков-миллионеров и дамочек, которые охотно покупают современную живопись (что могло бы обеспечить нам очень комфортную зиму). Тебе ли не знать, насколько я приятен в общении! Думаю, что это окажется небесполезным и что чудесная душа твоя прозрит то, что никогда еще не видывал этот город, совершенно новый и во всем - в облике своем и грезах своих - противоположный возрожденному гнилому парижскому романтизму.

Сгораю от желания узнать твои новости. Пришли мне фотографии и расскажи, чтó ты написал.
Я много работал, и работа принесла мне радость.

Очень хочу показать тебе свои новые вещи, в частности, небольшой киносценарий, который я сделал вместе с одним негритянским поэтом из Нью-Йорка. Премьера состоится по моем возвращении в чудесном кинотеатре на 8-й улице, где проходят премьеры всех русских и немецких лент.
Очень хочу поговорить с тобой. Я слишком долго был отлучен от твоей дружбы.
Скажи, что ты обо всем этом думаешь. Напиши мне длинное письмо. Прощай. Всегда твой,

Федерико

Оковы моей глупости однажды порвались. Теперь, когда я ложусь в постель, чувствую себя сильным как никогда и бóльшим поэтом, чем кто бы то ни было.
Мой адрес — Асера дель Касино, 31
Мне очень понравился фокус, который ты проделал с моим семейством, и очень жаль, что они не послали тебе деньги. Я слишком поздно узнал о твоей авантюре, родительское письмо долго добиралось до меня, а то прислал бы тебе денежек. Пиши же мне!

* речь идет о том, как Дали, пока Лорка был в Америке, пытался стребовать с его родителей деньги за декорации к "Мариане Пинеде". Но я уже сейчас не вспомню в точности: то ли Лорка уже заплатил Дали, а тот, пользуясь его отсутствием, попытался получить эту сумму еще раз, с его родителей, понадеявшись, что они не знают, заплатил ли ему Л. или нет. То ли Лорка ему не заплатил, и он обратился к родителям в надежде, что они заплатят за сына. В общем, я помню эту историю только в общих чертах, и думаю, что Лорка может именно это называть "фокусом с семейством". Об этом, кажется, есть упоминание в одном из писем доньи Висенты Лорке в Америку. (прим. Alnika)

@темы: Федерико, Дали, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер одиннадцатый, часть вторая

Ну очень известная фотография. И, как и один из снимков 1918 года, не перестает от этого быть абсолютно прекрасной и нежно мною любимой.
Он здесь совершенно лунный. Такое у меня от этой фотографии ощущение. Даже свет, падающий из окна, кажется не солнечным, а лунным. (Мы же подарим ему луну на 19-е, а по некоторым, пока еще не особо подтвержденным данным, на 17-е? Чтобы он утешился...)
Дома, в Гранаде, скучающий по любимому человеку, с подарком этого человека, висящим на стене за спиной.


«Дома в Гранаде. Лунный юноша» на Яндекс.Фотках

A Salvador Dalí (2)

[Membrete:]
Café de La Rambla

Barcelona [finales de julio de 1927]

Mi querido Salvador: Cuando arrancó el automóvil, la oca empezó a graznar y decirme cosas del Duomo de Milán. Yo estuve a punto de tirarme del coche para quedarme contigo (contiguito) en Cadaqués, pero me detenía el expresivo reloj pulsera de Pepe y la nariz de Pepe que echaba en la mañana al baño maría de París un coralito de sangre duro duro [sic] en su cara lastimosa. Al despedirme de los Qucurucuchs en el recodo de la carretera, te he visto pequeño comiéndote una manecita roja con aceite y utilizando un pequeño tenedor de yeso que te sacabas de los ojos. Todo con una ternura de polio recién salido del cascarón y tiu tiu y de pirulí mano. ¡Ay!
Ahora sudo y [...] un calor insoportable. Cadaqués tiene la alegría y la permanencia de belleza neutra del sitio donde ha nacido Venus pero que ya no se recuerda.
Va hacia la belleza pura. Desaparecieron las viñas y se exaltan día por día las aristas que son como las olas y las olas (onadas) que son como las aristas. Un día la luna mojará con elasticidad de pez mojado, y la torre de la iglesia oscilará de goma blanda sobre las casas, duras o lastimosas, de cal o de pan mascado. Yo me entusiasmo pensando en los descubrimientos que vas a hacer de Cadaqués y recuerdo al Salvador Dalí neófito lamiendo la cascara del crepúsculo sin entrar dentro todavía, la cascara rosa palidísima de cangrejo puesto boca arriba. Hoy ya estás dentro. Desde aquí siento (¡ay, hijo mío, qué pena!) el chorrito suave de la bella sangrante del bosque de aparatos y oigo crepitar dos bestiecitas como el sonido de los cacahuetes cuando se parten con los dedos. La mujer seccionada es el poema más bello que se puede hacer de la sangre y tiene más sangre que toda la que se derramó en la Guerra Europea, que era sangre caliente y no tenía otro fin que el de regar la tierra y aplacar una sed simbólica de erotismo y fe. Tu sangre pictórica y en general toda la concepción plástica de tu estética fisiológica tiene un aire concreto y tan proporcionado, tan lógico y tan verdadero de pura poesía que adquiere la categoría de lo que nos es necesario para vivir.
Se puede decir: «Iba cansado y me senté a la sombra y frescura de aquella sangre», o decir: «Bajé el monte y corrí toda la playa hasta encontrar la cabeza melancólica donde se agrupaban los deliciosos bestecitos [sic] crepitantes tan útiles para la buena digestión».
Ahora sé lo que pierdo separándome de ti. La impresión que me da Barcelona es la impresión de que todo el mundo juega y suda con una preocupación de olvido. Todo es confuso y embistiente como la estética de la llama, todo indeciso y desquiciado. Allí en Cadaqués la gente se siente sobre el suelo todas las sinuosidades y poros de las plantas de los pies. Ahora veo cómo en Cadaqués me sentía los hombros. Es una delicia para mí recordar las curvas resbaladizas de mis hombros donde por primera vez he sentido en ellos la circulación de la sangre en cuatro tubitos esponjosos que temblaban con movimientos de nadador herido.
Quisiera llorar pero con el llanto sin conciencia de Lluís Salieras o con el canto estupendo de cuando tu padre tararea la sardana «Una llágrima».
Me he portado como un burro indecente contigo que eres lo mejor que hay para mí. A medida que pasan los minutos lo veo claro y tengo verdadero sentimiento. Pero esto sólo aumenta mi cariño por ti y mi adhesión por tu pensamiento y calidad humana.
Esta noche como con todos los amigos de Barcelona y brindaré por ti y por mi estancia en Cadaqués pues las plazas del exprés estaban tomadas.
Saluda a tu padre y a tu hermana Ana María a quien tanto quiero y a Raimunda.
Acuérdate de mí cuando estés en la playa y sobre todo cuando pintes las crepitantes y únicas cenicitas, ¡ay mis ceni-citas! Pon mi nombre en el cuadro para que mi nombre sirva para algo en el mundo y dame un abrazo que bien lo necesita tu

Federico

¡Hace un calor espantoso! ¡Pobrecito!
Que hagas el artículo de mi exposición y que me escribas, hijito.

Сальвадору Дали (№7)

Барселона, 31 июля 1927г.

Мой дорогой Сальвадор!
Едва автомобиль тронулся, как за нами увязался гусь — бежит, крыльями хлопает и вещает, что твой профессор, про красоты Миланского собора. Я едва не выкинулся в окошко — так мне хотелось остаться с тобой — с тобою! — в Кадакесе. Но — увы! — меня остановили (да как требовательно!) часы на руке, подарок Пепе, того самого, что уныло смывает в парижской ванной ручеек крови из разбитого носа.
Дорога свернула, и я попрощался с Кукуруками (Кукуруки — два маленьких острова, расположенных при входе в кадакесскую бухту. Они хорошо видны с поворота горной дороги, ведущей из Кадакеса в Фигерас), и мне примерещился ты: вкушаешь за завтраком крохотную алую ручонку в оливковом масле, накалывая ее на малюсенькую гипсовую вилочку, вынутую из собственного глаза. Картина, овеянная нежностью, сравнимая разве что с едва вылупившимся из яйца желтым пуховым цыпленком.
Жара сделалась невыносима и измучила меня. А Кадакес прекрасен и радостен — это вечная красота моря, из которого (именно здесь!) вышла Венера пеннорожденная. Вышла— и забыла благословенный этот край. А разве не здесь обретается чистая красота? (Намек на картину «Рождение Венеры», которую Дали писал в то лето, когда у него гостил Лорка. Впоследствии эта картина получила название «Пепелинки», возможно, данное ей Лоркой (как это следует из концовки письма).
Дорога пересекла виноградники, и замелькали скалы, похожие на крылья, и валуны, похожие на волны, — как же твои волны похожи на валуны... Придет ночь, и луна, мокрая, как рыба, выльет на колокольню крынку с опарой и выкрасит бедняцкие хижины известкой.
Я думаю о том, что тебе привиделось в Кадакесе, что ты там еще понаоткрывал, и радуюсь, и вспоминаю тебя — Сальвадора Дали, со страстью неофита вгрызающегося в закатный небесный свод. А он не поддается, не трещит, не колется, как крабий панцирь! Но ты не отступишь. Я и отсюда вижу (ой, сынок, как больно!) тонкий кровавый ручеек в зарослях твоих аппаратов и слышу, как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Истерзанный женский торс впечатляет, как стихи, написанные кровью, — ее здесь больше, чем пролилось в мировую войну. Вот она — та самая горячая кровь, что оросила и напитала землю и утолила любовную жажду и жажду веры. Кровь с твоей картины и вся эстетика этой физиологии так точна, выверена и гармонична! В ней есть и логика, и истинная чистая поэзия — одна из насущнейших категорий бытия. (Здесь и далее серия намеков на образы картины «Мед слаще крови», которую Лорка сначала называл «Лес аппаратов».)

Можно сказать: «Усталый, я нашел спасительную тень на берегу ручейка той крови». А можно и так: «Я сбежал с холма и понесся вдоль берега, высматривая эту печальную голову, где копошились милые хрусткие тварьки, столь пользительные для пищеварения».
Сколько же я теряю, удаляясь от тебя! Барселона оставила во мне одно явственное впечатление: все поглощены игрой — чтобы забыться. Путаница, суета. Все переменчиво, невнятно, причудливо — эстетика пляшущего пламени. А в Кадакесе всем телом, всеми жилочками и порами ощущаешь твердь земную. Только там я понял, что у меня есть плечи, что я могу их расправить. Это такое новое, такое радостное ощущение — чувствовать, как там, внутри плеч-холмов течет кровь в гибких, податливых трубочках сосудов, вздрагивающих от пульса, как раненый пловец.
Я чуть не зарыдал — безотчетно, как Льюис Сальерас, как плачут, заслышав самое начало сарданы «Слеза», той, что так любит напевать потихоньку твой отец. (Сарданы с таким названием нет. Видимо, речь идет о популярной сардане «Я по тебе лью слезы».)

Я вел себя с тобою, как упрямый осел. С тобою — лучшим из моих друзей! И чем дальше я уезжаю, тем глубже раскаянье, тем сильнее нежность и тем явственнее согласие с твоими мыслями и всем, что ты есть.
Сегодня в Барселоне у меня ужин с друзьями. Обязательно выпью за твое здоровье и благословенные дни в Кадакесе. Билет домой уже дожидается меня.
Передай привет твоему отцу, сестре твоей Ане Марии — я ее так люблю! — и Раймунде.
Вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное — когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки — таких больше не сыскать! Милые моему сердцу пепелинки! И еще — изобрази где-нибудь на картине мое имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру. Вспоминай меня — мне это так важно!

Федерико.

Жара здесь невыносимая — бедный я, бедный! И прошу, не забудь написать статейку о выставке моих рисунков!
И пиши мне. Слышишь, сынок?

пер. Н. Р. Малиновской

@темы: Федерико, Дали, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер одиннадцатый, часть первая

По логике хронологии (хотя бы относительной, которая таки прослеживается в последовательности выкладывания снимков) сегодня подоспело "время Дали". Ну, плюс-минус. И из того периода у меня есть ровно три равно обожаемых фотографии.
Признаться, из групповых "резидентских" снимков я практически ни один не выделяю: часть из них слишком плохого качества, на остальных у Федерико слишком неестественное, хмурое или напряженное лицо. Люблю всю кадакесскую серию (но о ней - завтра), хотя качества она тоже не блестящего. И — вот эти три фотографии.
Поехали!
Первая — это такая фотография-открытка, которую сам портретируемый безбожно изрисовал атрибутикой святого Себастьяна (обломок колонны, к которой святого, по одной из версий, привязывали перед казнью; рука со вскрытыми венами; вены на правой руке самого Федерико), отрубленными головами и сюрреалистическими предметами, а еще исписал всякими невнятными восклицаниями:


Посмотреть на Яндексе размером поболе
[Foto en forma de tarjeta postal, con varios dibujos y texto añadidos encima]

[Barcelona, segunda quincena de mayo — primera veintena de junio de 1927]

¡Urquinaona! ¡Hola hijo! ¡Aquí estoy!

(Барселона, вторая половина мая — первые две декады июня 1927 г.)

Уркинаона! Привет, сынок! А вот и я!

С одной стороны, жалко, что датировка не совершенно точная, но, в принципе, и это неплохо. С другой — фотография так прекрасна, что бог с нею, с датировкой: с точностью до месяца, чего ж вам ещё?
Я была на площади Уркинаона 22 сентября 2007 года, мы возвращались из Торремолиновки домой, до самолета оставалось несколько часов, и я побежала в город за Оксанкиным заказом (набор керамической посуды в одном из магазинов рядом с Рамблой), а по дороге завернула на эту площадь. Побывав в Гранаде и купив в Уэрте де Сан Висенте несколько открыток, я уже знала "характеристики" этого снимка. Да, это было открытием сентября 2007-го — узнать, что одна из моих тогда уже любимых фотографий сделана на площади Уркинаона в Барселоне. А в те три дня, что мы там были вначале, я этого еще не знала...
В общем, залетела я на Уркинаону и попыталась идентифицировать (по памяти, ага!) тот дом, что на снимке у него за спиной. Не уверена, что угадала, но сейчас уже не проверишь.
Народ, кто будет в Барселоне, попытайтесь!

@темы: Федерико, Дали, 40 любимых фотографий

---

mur_myau, приветствую!

Что привело? Подозреваю, что

@темы: ПЧ

---

40 любимых фотографий. Вечер десятый

Что-то как-то запал у меня сходит на нет, как и у моих комментаторов. И всё-таки.
Я продолжаю выправлять сканы писем — подряд, и так получилось, что в один из вечеров я прочитала много писем, написанных братьями Гарсиа Лорка родителям из Мадрида, когда Франсиско вслед за старшим братом приехал учиться в столицу. И они мне очень нравятся. Как и братья, запечатленные вместе.

A su familia (45)

[Madrid, febrero 1923]

Queridísimos padres: Después de un cómodo viaje que Federico y yo pasamos en conversación constante sobre lo que en Madrid debíamos hacer, llegamos a la estación donde nos esperaban muchos amigos, entre los que se encontraban Melchorcito y Valdecasas además de un muchacho residente, muy simpático, que inmediatamente nos dio la noticia de que teníamos habitación en la Residencia, donde estamos.
El muchacho ha hecho verdaderos trabajos para que pudiéramos entrar, pues está completamente llena. Eso nos ha alegrado mucho, como comprenderéis pues es por muchas cosas preferible a otro alojamiento cualquiera. Dentro de un rato espero a Valdecasas pues pensamos trabajar juntos y vamos a hacer un plan de trabajo. Todavía he visto muy pocas cosas de Madrid, sólo las calles principales que me han gustado mucho.
Ya os escribiré más despacio contándoos más cosas con recuerdos para toda la familia, las muchachas, Dolores, Mamá Yaya, muchísimos besos para Conchita e Isabelita y para vosotros que os recordamos constantemente un abrazo muy fuerte muy fuerte de vuestro hijo

Paco

Queridísimos padres: Estamos perfectamente bien. Al llegar nos esperaban infinidad de amigos, los cuales nos dijeron que en la Residencia teníamos sitio. Yo me alegro mucho de esto, pues desde luego este sitio es el único de Madrid en que yo puedo vivir. Nos acordamos mucho de vosotros y estoy entusiasmado por muchas cosas que ya os iré contando.
Estoy seguro que a vosotros os parecerá bien esto de estar en la Resi pues aquí se vive más tranquilo y mejor.
Estoy con Melchorito que manda muchos recuerdos para todos.
La familia de don Antonio [Rodríguez Espinosa] sigue bien. Adiós, recuerdos a todos y para vosotros, Isabelita y Conchita mil besos y abrazos. Vuestro hijo

Federico

Decidme cómo están mis primos, pues Enriquito seguía con fiebre.

Родителям (№45)

(Мадрид, февраль 1923)

Дорогие родители!
Путешествие прошло с комфортом, в поезде мы с Федерико все время спорили о том, что же будем делать в Мадриде. На вокзале нас встречала целая куча народу, среди которого обнаружились Мельчорито и Вальдекаскас, и с ними еще кто-то из резидентов, довольно приятный молодой человек, который незамедлительно сообщил, что для нас приготовлена комната в Резиденции, где мы и поселились. Парень проявил чудеса изобретательности, чтобы втиснуть нас: корпус переполнен. Мы немало порадовались такой удаче. Сами понимаете, что при множестве возможных вариантов этот для нас лучший. Через минуту должен появиться Вальдекаскас, мы намереваемся работать вместе и собираемся составить план действий. Я пока что практически не видел Мадрида, только главные улицы, которые мне очень пришлись по душе.
Я напишу вам позже в более спокойной обстановке, и расскажу больше. Передавайте приветы всем родным, девочкам, Долорес,бабушке, поцелуйте крепко Кончиту и Исабелиту. Вспоминаю вас постоянно, крепко-крепко вас обнимаю, ваш сын

Пако

Дорогие родные!
У нас все замечательно.По прибытии нас ожидала толпа друзей, и они сообщили нам, что для нас есть места в Резиденции. Я этому страшно обрадовался, потому что Рези — единственное место в Мадриде, где я могу жить. Каждый день вспоминаем вас, и я уже предвкушаю, сколько разных историй расскажу вам.
Уверен, вы одобрите наше решение поселиться в Рези, здесь жить лучше и спокойнее.
Рядом со мной Мельчорито, который шлет вам поклон.
В семье дона Антонио (Родригеса Эспиносы) всё благополучно.
Прощайте, передавайте всем приветы, а вас, Исабелиту и Кончиту обнимаю и целую крепко. Ваш сын

Федерико

Сообщите мне, как там мои кузены и продолжает ли Энрикито лихорадить?

A su familia (46)

[Madrid, 24 de febrero de 1923]

Queridísimos padres: Aun cuando acordándome cada día más de todos, estoy perfectamente en Madrid, pues ya me va pasando, casi del todo, ese atontamiento que sigue a todo cambio radical de medio (también cambio radicalmente de pluma, la otra está imposible).
Ya voy acostumbrándome a andar por Madrid, aunque de eso no me preocupo mucho, pues voy siempre con Federico a todos sitios y eso es por lo que aún no estudio mucho, sino algunos ratos en la Residencia, porque aquí hay mucho que ver y la curiosidad es a veces irresistible. Además, estoy conociendo a mucha gente que ya tenían ganas de conocerme porque Federico les había hablado mucho de mí.
En la Residencia estamos de primera, vivimos juntos en un cuarto muy bien soleado y yo estoy contentísimo porque entre otras cosas disponemos de una biblioteca espléndida donde me he de poner a estudiar en firme una vez pasados estos primeros días de tanteo, orientación y ver cosas desconocidas.
Muchísimos recuerdos para todos, muchos besos para Conchita e Isabelita y para vosotros un abrazo enorme de

Paco

Queridísimos padres: Estamos perfectamente bien y muy contento pues los amigos me han recibido de una manera espléndida; lo que demuestra lo que estiman mis trabajos. Cada día estoy más satisfecho de haber seguido el camino mío pues creo que llegaré al sitio que me propongo.
En la Residencia nos recibieron muy bien, pues todos mis amigos hicieron peso, sobre todo el estupendo Luis Buñuel, que se ha portado con nosotros como no tenéis idea.
Y ya empezaremos a estudiar en cuanto nos despreocupemos y Paquito vea lo que tiene que ver. Mañana lo llevaré al Museo del Prado y el lunes comenzaremos a hacer nuestra vida ordinaria.
Os mando un “Soslayo” de Salazar que publica El Sol de hoy 24 que llegará con esta carta a Granada. Es un articulito muy bonito donde se me ve muy bien.
Ya le escribiré a Falla, al que dais mis remordimientos y a su hermana.
Adiós, os escribiremos mucho pues, aunque corto, más vale que recibáis todos los días noticias nuestras.
Dile a Isabelita que estuve en casa de Ramón Gómez de la Serna y me preguntó por ella y por todos vosotros y me enseñó una serie de juguetes mecánicos que tiene que son deliciosos y me hizo juegos de manos. ¡Es un hombre originalísimo!
Adiós. Muchas cosas a todos, besos a mis hermanas y un abrazo y beso de vuestro hijo

Federico

Recuerdos a Don Fernando [de los Ríos].
Ya le escribiremos.
¿Y mis primos? ¿Cómo están?
Dile a Enriquito [González García] que nos escribimos.
Muchas cosas a mis tíos y a mis amigos.
A Petra, Dolores y Amor muchos recuerdos. Besos a Mamá Yaya.

Родителям (№46)

Мадрид, 24 февраля 1923 г.

Дорогие родные!
Хотя с каждым днем я скучаю по вас все сильнее, в Мадриде мне очень хорошо. Уже прошла первая оторопь, вызванная резкой сменой обстановки ( столь же радикально я меняю и стиль изложения, иначе невозможно).
Я уже привык добираться до центра города пешком, заблудиться не боюсь, потому что я всегда с Федерико. По этой же причине я пока не слишком много занимаюсь, но в Резиденции столько интересного, что невозможнго сопротивляться искушению задержаться здесь. Кроме того, я уже сошелся с многими ребятами, которые хотели познакомиться со мной после рассказов Федерико.
В Резиденции у нас все по высшему разряду, наша комната очень солнечная, а еще в нашем распоряжении находится прекрасная библиотека, в которой я могу закрепить знания по темам, плохо усвоенным в первые суматошные дни, сориентироваться и узнать еще массу нового.
Огромный привет всем, нежный поцелуй для Кончиты и Исабелиты. Обнимаю вас,
Пако


Дорогие родные!
У нас все в полном порядке, мы в совершенном восторге от приема, оказанного нам друзьями. Они явно оценили мои труды. С каждым днем я всё больше убеждаюсь в правильности выбранного мною пути и верю, что достигну поставленной цели.
В Резиденции нас приняли тоже замечательно, друзья мои слегка разбогатели, особенно неподражаемый Луис Бунюэль, который так носится с нами — вы себе не представляете как!
Мы начали заниматься как только закончились все эти хлопоты и Пакито увидел все, что должен был. Завтра я веду его в музей Прадо, а с понедельника мы вернемся к нашему обычному распорядку.
Посылаю вам статью Саласара, которую напечатали в "Эль Соль" сегодня, 24-го, и которая прибудет в Гранаду вместе с этим письмом. Очень неплохая статеечка, в которой и я выгляжу молодцом.
Обязательно напишу Фалье, передайте ему, что мне очень стыдно. Пошлю весточку и его сестре.
Скажите Исабелите, что я был у Рамона Гомеса де ла Серны. Он спрашивал о ней и обо всех вас, показал мне свою коллекцию изумительных механических игрушек и несколько фокусов. Оригинальнеший господин!
Прощайте. Всем огромный привет, целую сестренок и вас, ваш сын

Федерико

Передайте привет дону Фернандо (де лос Риосу)
Непременно ему напишу.
А как мои кузены?
Скажите Энрикито (Гонсалесу Гарсиа), что мы ему напишем.
Множество нежных слов моим тетушкам и моим друзьям.
Приветы Петре, Долорес и Амор. Поцелуйте бабушку.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер девятый, часть вторая.

Снова альгамбрская тематика. Подпись к снимку: "...в Альгамбре я выгляжу, наверное, как чужестранец, который немножко сошел с ума и кружит, и кружит бесконечно вокруг патио Линдар[аха], и совсем не хочет найти выход (которого в нем и не должно быть)..."



Уже было, но пусть будет снова.

едем дальше, видим...

A Melchor Fernández Almagro (7)

[Membrete:]
Café Imperial
Granada

[Granada, finales de julio o primeros de agosto de 1922]

¡Perdóname el papel!
Queridísimo Melchor: Estoy en Granada, donde hace un calor verdaderamente infernal (qué rarro, ¿verdad?)..., ¡pero acostumbrado al campo!...
He venido a saludar a los amigos y a tratar de un asunto precioso con Falla. Se trata de Los títeres de Cachiporra que estoy fabricando, en los que el maestro tendrá parte activa. Ya te explicaré... si tú me contestas inmediatamente. Veo que no me escribes; yo te he escrito dos largas cartas, y tú, en cambio, una y no muy larga que digamos.
Estoy trabajando bastante. He compuesto unos poemas del cuco (admirable y simbólico pajarito) y los ensueños del río, poemitas patéticos que siento dentro, en lo más hondo de mi corazón infeliz. No tienes idea qué sufrimiento tan grande paso cuando me veo retratado en los poemas; yo me figuro que soy un inmenso cínife color violeta sobre el remansillo de la emoción. Bordar y bordar..., zapatero, tero, tero, ¡y nada! Estos días me siento embarazado. He visto un libro admirable que está por hacer y que quisiera hacerlo yo. Son Las meditaciones y alegorías del Agua. ¡Qué maravillas hondas y vivas se puedén decir del agua! El poema del agua que mi libro tiene se ha abierto dentro de mi alma. Veo un gran poema entre oriental y cristiano-europeo, del agua; un poema donde se cante en amplios versos o en prosa muy rubato la vida apasionada y los martirios del agua. Una gran Vida del Agua, con análisis detenidísimos del círculo concéntrico, del reflejo, de la música borracha y sin mezcla de silencio que producen las corrientes. El río y las acequias se me han entrado. Ahora se debe decir: el Guadalquivir o el Miño nacen en Fuente Miña y desembocan en Federico García Lorca, modesto soñador e hijo del agua. Yo quisiera que Dios me diera fuerzas y alegría bastantes, ¡oh, sí, alegría!, para escribir este libro que tan bien veo, este libro de devoción para los que viajan por el desierto. ¡Aunque me llamarais Seco de Lucena del Sahara!
Yo veo ya hasta los capítulos y las estancias (habría prosa y verso), por ejemplo: Los telares del agua, Mapa del agua. El vado de los sonidos, Meditación del manantial, El remanso. Y luego, cuando trate – ¡sí, trate! (reza a los santos para que me den alegría) – del agua muerta, ¡qué poema tan emocionante el de la Alhambra vista como el panteón del agua!
Creo que, si yo atacase de firme esto, podría hacer algo, y si yo fuese un gran poeta, lo que se llama un gran poeta, quizá me hallase ante mi gran poema.
En fin, Melchorcito, ya sabes que eres tú quizá una de las tres personas a quien cuento esto; sé que tú me quieres y, sobre todo, me animas de una manera que yo no te agradeceré lo bastante.
Mañana me marcho al campo. Escríbeme en seguida y habíame mucho de todo. Un fuerte abrazo de este tío (con su pollica y tó,

Federico

De un poemita “Ensueños del río”, una piedra del pórtico de lo que yo pienso.

CORRIENTE LENTA

Por el río se van mis ojos,
por el río...

Por el río se va mi amor,
por el río...

(Mi corazón va contando
las horas que está dormido.)

El río trae hojas secas,
el río...

El río es claro y profundo,
el río...
(Mi corazón me pregunta
si puedes cambiar de sitio.)

(¡Oh, qué obsesión padezco del agua!) Adiós.

Мельчору Фернандесу Альмагро

Гранада, лето 1923 г.

Дорогой Мельчор!
(Прости - ужасная бумага!)
Я в Гранаде, где адская жара (не странно ли?), но потихоньку свыкаешься!..
Я приехал повидаться с друзьями, но еще у меня дела - замечательные дела - с Фальей. Это "Куклы Качипорры", которых я мастерю. При участии маэстро! Я напишу поподробнее... если ты ответишь без промедления. Ясно и так –– ты мне не пишешь: я послал тебе два длинных письма и получил ответ –– лаконичный, скажем так.
Я довольно много работаю. Сделал несколько стихотворений о кукушке (чудесная птица, птица-символ) и сочиняю «Сны реки». Это трогательные стихи, в них есть что-то от самых глубин моего бедного сердца. Ты не знаешь, как сильно я страдаю, когда нахожу в стихах свои отражения. Я кажусь себе огромным лиловым комаром, замершим над заводью чувства. Стежок, стежок, стежочек... зеленый листочек –– так-то! Во мне зреет книга, и прекрасная. Я видел ее, осталось сделать. И я очень хочу сделать. Называется так: «Раздумья и радости воды». Сколько живых и глубоких чудес таит вода! Поэма воды открылась моему сердцу и станет книгой. Она будет и арабской, и европейской, христианской. Полнозвучным стихом или прозой muy rubato я воспою страсти и мученичества воды. Жизнь воды –– во всем ее величии и подробностях: мерцающая рябь, сбивчивая мелодия –– без пауз, свойственных ручью. Река и заводь –– они теперь в моем сердце. Вот как следует говорить с некоторых пор: Миньо и Гвадалквивир рождаются в ручье Минья и впадают в сердце Федерико Гарсиа Лорки, робкого сновидца, сына воды. Только бы достало у меня сил и радости. Да, радости! Еще для одной книги, которую я тоже вижу: «Книга молитв для странствующих в пустыне». Можешь впредь именовать меня Секо де Лусена де Сахара.
Я вижу уже и циклы и строфы (стихи и проза будут чередоваться). Так, например: Вышивки воды, Карта воды, Мелководье мелодий, Раздумье источника, Заводь. А после, когда речь пойдет... обязательно пойдет! –– о мертвой воде - (помолись о моей удаче и радости)... как взволнуют стихи об Альгамбре –– кладбище воды!
Надеюсь, что, собравшись с силами, я смогу написать. А если я настоящий поэт, настоящий большой поэт, то, может, теперь я стою на пороге великой поэмы.
Ты знаешь, Мельчорито, только с тобой, только с вами троими я могу говорить так; я знаю, ты любишь меня, но еще ты окрыляешь меня, и я так тебе благодарен.
Завтра я еду за город. Напиши мне сразу и обо всем.
Крепко обнимаю.

Известная тебе личность (при нем -
цыпленок и прочие)

Федерико.

Вот стихотворение (из «Снов реки»); думаю, оно станет краеугольным камнем портика.

ТИХИЕ ВОДЫ

Глаза мои к низовью
плывут рекою...
С печалью и любовью
плывут рекою...
(Отсчитывает сердце
часы покоя.)

Плывут сухие травы
дорогой к устью...
Светла и величава
дорога к устью...
(Не время ли в дорогу,
спросило сердце с грустью.)
(пер. А. Гелескула)

Вода - моя навязчивая идея. И страсть.
Прощай.

Пер. Н. Р. Малиновской

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер девятый, часть первая.

Был суматошный вечер, остается меньше часа, делать наспех не хочется, а хочется дать вам прочитать красивый текст. Посему снова воспользуюсь готовыми переводами Натальи Родионовны Малиновской (дай бог ей здоровья на долгие годы, ей и ее мужу!), к тому же настроение и тема вполне подходят к теме обеих фотографий: "Федерико и Альгамбра".
Обещаю завтра исправиться.



Он здесь такой закоулочник-закоулочник! А ещё — помните?

ныряем в море и вспоминаем...)))

A Melchor Fernández Almagro (5)

[Membrete:]
Centro Artístico

[Granada, 1 de julio de 1922]

Queridísimo Melchorito: Me voy al campo. Quisiera que este verano nos escribiéramos y me tuvieras al cabo de la calle de todo lo que pasa por ahí. Yo estoy muy contento, pero emocionadísimo, no sé por qué causa... Todas las mañanas tengo un deseo irresistible de llorar a solas con un llanto dulce y alegre; ¡eso sí, alegre! Cualquier cosa me emociona (emoción de aurora)... Me parece que estoy convaleciente de alguna enfermedad y tengo cansancio como si hubiese atravesado los desiertos turbios de la fiebre. Ahora pienso trabajar mucho bajo mis eternos chopos y «bajo el pianísimo del oro». Quiero hacer este verano una obra serena y quieta; pienso construir varios romances con lagunas, romances con montañas, romances con estrellas; una obra misteriosa y clara, que sea como una flor (arbitraria y perfecta como una flor): ¡toda perfume! Quiero sacar de la sombra a algunas niñas árabes que jugarían por estos pueblos y perder en mis bosquecillos líricos a las figuras ideales de los romancillos anónimos. Figúrate un romance que en vez de lagunas tenga cielos. ¿Hay nada más emocionante? Este verano, si Dios me ayuda con sus palomitas, haré una obra popular y andalucísima. Voy a viajar un poco por estos pueblos maravillosos, cuyos castillos, cuyas personas parece que nunca han existido para los poetas y... ¡¡Basta ya de Castilla!!
Esta noche nos reunimos a comer en el último todos los del Rinconcillo, y habrá noticias sensacionales, que ya te comunicaremos, pues pensamos que tú ayudes mucho. Desde luego, te pensamos nombrar cónsul general del Rinconcillo en Madrid. La idea que esta noche se expondrá a la consideración de todos en el banquete (yo no me puedo resistir) es la siguiente... Pero no hables a nadie de ella hasta que esté afianzada, pues la pueden coger, y esto no estaría bien. Se trata, queridísimo Melchor, de hacer en terrenos que ofrece Soriano en su finca de la Zubia un morabito en honor de Abentofail y dos o tres más genios de la cultura arábiga granadina. Dentro se pondría una biblioteca de cosas árabes granadinas, y fuera se plantarían, alrededor del monumento, sauces, palmeras y cipreses. ¡Qué alegría, Melchorcito, ver desde Puerta Real la blanca cúpula del morabito y la torrecilla acompañándola! Además, sería el primer recuerdo que se tuviera en España para estos sublimes hombres, granadinos de pura cepa, que hoy llenan el mundo del Islam. Navarro casi lloraba anoche de alegría, y Cienfuegos, Campos y todos estamos locos con la idea. Sería una cosa íntima hecha por la tertulia del Rinconcillo, que de este modo adquiriría una gran fama, ¿verdad? Esperamos que los amigos de Madrid ayudarán con entusiasmo. Pensamos además invitar a sabios moros de todo el Oriente, que vendrían a Granada, y hacer una antología de Abentofail dirigida por Navarro, con cosas mías que yo haré para entonces. Soriano encabeza la suscripción con mil pesetas. Pensamos que la cúpula del morabito sea estrellada, como la de los baños, y Manolo Ortiz decorará el interior con temas hieráticos y sugestivos orientales.
¿Qué te parece? Esta noche es una gran noche para todos nosotros. Brindaremos por ti y por Juan Cristóbal, que parece que no nos quiere, aunque nosotros mucho a él lo queremos, y daremos un viva al Rinconcillo. No digas nada a nadie hasta que no se te comunique oficialmente la noticia.
Adiós. Un abracísimo de

Federico (el pérfido)

(Dale recuerdos y un besito en cada mejilla al apolíneo Pepito Ciria de Escalante, sinvergüenza con los amigos y tunante.)

Мельчору Фернандесу Альмагро

Гранада, весна 1923.

Дорогой мой Мельчорито!
Я уезжаю за город. Я хотел бы, чтобы мы переписывались этим летом и чтобы ты держал меня в курсе всего, что происходит. Мне хорошо, только все глубоко волнует меня, и сам я не знаю почему... Каждое утро мне нестерпимо хочется остаться одному и плакать тихо и радостно, да, радостно! Все так сильно волнует меня (утреннее волнение)... словно я выздоравливаю от какой-то болезни и еще очень слаб, оттого что долго пробивался сквозь пустынные болота лихорадки. Сейчас я собираюсь много работать - под моими верными тополями, «под золотистым шелестом». Этим летом я хочу писать светло и спокойно, сочинить романсы, романсы с озерами, горами, звездами; я хочу писать таинственно и ясно, так, чтобы стихи были - как цветы (случайны и совершенны, как цветы): один аромат! Я вызволю из тьмы арабских девушек, и они станут играть в этих селениях, а в моих лирических перелесках заблудятся герои народных романсов. Представь себе романс, где вместо озер –– небеса! Разве может что-нибудь взволновать сильнее? Этим летом, если Бог пошлет мне в помощь своих голубок, я напишу что-то очень андалузское, народное. Я собираюсь странствовать по здешним местам - их замки, их люди словно и не существовали еще для поэтов и... Довольно же с нас Кастилии!
Сегодня вечером все мы собираемся поужинать напоследок в Закоулке и обсудить одну сенсационную новость, которую мы тебе еще сообщим, потому что рассчитываем на твою помощь. Да! Мы решили назначит тебя Генеральным консулом Закоулка в Мадриде. Проект, который сегодня будем обсуждать (не могу удержаться!), состоит вот в чем... Только никому ни слова до тех пор, пока это не будет решено, потому что идею могут перехватить, а это скверно. Мы хотим, дорогой Мельчорито, построить на землях Сориано в Субии морабито во славу Ибн-Туфейля и двух-трех других гениев арабско-гранадской культуры. Внутри разместится библиотека с арабско-андалузскими книжками, а вокруг –– сад: ивы, пальмы, кипарисы. Как радостно будет, Мельчорито, еще издали заметить белый купол морабито и рядом –– башенку! А кроме того, это первая в Испании попытка сделать что-нибудь в память тех благородных людей, коренных гранадцев, каких встретишь теперь только в исламском мире. Наварро вчера просто рыдал от восторга, а Сьенфуэгос, Кампос и вообще все мы помешались на этой идее. Исполнится заветная мечта нашего Закоулка, мы все сделаем своими руками и прославим Закоулок на века. Надеемся, что мадридские друзья с энтузиазмом помогут нам. Мы собираемся пригласить в Гранаду ученых мавров со всего Востока и сделать антологию Ибн-Туфейля –– этим займется Сориано, и я что-нибудь напишу к тому времени. Сориано открывает список пожертвований тысячей песет. Мы хотим, чтобы купол морабито был звездчатый, как в арабских банях, а Маноло Ортис украсит стены внутри восточными орнаментами со священными письменами. Правда, хорошо? Сегодняшний вечер для всех нас особенный. Будем пить за тебя и за Хуана Кристобаля, который, по-моему, совсем нас не любит, а зато мы его - очень, и да здравствует Закоулок! Никому ничего не говори до тех пор, пока тебе не сообщат эту весть официально.
Прощай. Крепко обнимаю тебя.

Федерико (Коварный).

Пер. Н. Р. Малиновской

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Пра Obras completas 2008 года, которое у меня будет.:)

Попросила рассказать Либерис, история забавная, хотя ничего такого уж особенного в ней нет.

Посмотреть на Яндекс.Фотках
Я засекла этот "кирпич" сначала в Уэрта де Сан-Висенте - не решилась покупать это в первый же день, тем более что я была с Карлушем и уже купила два альбома, на которые нацеливалась еще в России. Потом увидела его в книжном магазине на пласа Исабель ла Католика практически за ту же цену, дело было утром, мы направлялись на Сакро-Монте, покупать прямо сейчас и тащить с собой под грозившим вот-вот начаться (и таки начавшемся!) дождем не хотелось, я подумала, что куплю позднее или завтра-послезавтра в Уэрте. Но позднее, когда мы вернулись в нижнюю часть города, магазин был уже закрыт, Уэрта из-за праздника 3-го числа тоже работала только утром (а пришли мы туда после сиесты), поэтому из Гранады я уехала без Собрания. В Севилье я даже не пыталась его искать, некогда было, да и перегружать чемодан я боялась - одно колесо к тому моменту уже отлетело, и так чуть руки не оборвала на обратном пути домой. Решила: закажу по интернету. Приехала, набрала в поисковике нужные слова, открыла страничку, обрадовалась... рано обрадовалась: этот магазин посылает книги куда угодно, кроме Российской Федерации. Даже в Центральную Африку посылает, а в Россию нет.%(
В это время мой пост про "Хочу-хочу-хочу" увидел мой хороший друг, который вот уже два года работает в Саудовской Аравии (и еще два года там просидит), высвистал меня по скайпу и в директивной форме объявил, что закажет на свою карточку и свой саудовский адрес, а в сентябре, когда приедет в Россию на несколько дней, привезет с собой, притащит мне (когда он приезжает домой, мы обязательно встречаемся), и тогда я отдам ему денюжку. Он вечно меня чем-то выручает, одна из лоркинских книг (Libro de poemas мадридского издания) подарена им, и вообще...
Вот, жду сентября и Игоря в гости с книгами.

@темы: Федерико, глупости

---

40 любимых фотографий. Вечер... ой, нет, утро. Восьмое.

Снова семейный снимок. Кажется, более известный, чем из четвертого вечера, его репродукция была и в книге Осповата, и в сборнике "В воспоминаниях современников". Это лучшее по качеству и размеру, что удалось найти. Люблю эту фотографию ужасно, разглядывать могу часами. Распечатала на принтере и поставила на сервант в рамочке — семейная, типа. 1920 год.

A su familia (20)

[Madrid, invierno de 1920]

Queridos padres: Sigo contento en la Residencia. Ahora los días son de temporal y casi no salgo a Madrid. Ayer empezaron los ensayos y parece que la cosa se estrenará en seguida. Mi cuarto está bañado por el sol desde que sale hasta que se pone, es amplio y tiene magníficas vistas hacia Madrid. Hacer el favor de escribirme lo más pronto posible dándome noticias del tío Enrique que yo supongo que seguirá mejorando. No tengo nada nuevo que contaros. Estoy todo el día en la biblioteca estudiando y leyendo. No os podéis imaginar lo bien que lo hacen Manolo [Ángeles Ortiz] y Paquita [Alarcón] conmigo. He tenido dos veces que quedarme a comer con ellos y todo son atenciones y cariños. En mi vida he visto un matrimonio más contento y más simpático... ¿Qué os voy a contar más? Mi vida aquí es más higiénica que ahí porque me tengo que levantar temprano a tomar el desayuno. Es tan agradable la temperatura que me acabo de vestir con la ventana abierta. El salón de esta casa es magnífico. Allí nos reunimos los residentes por las noches a charlar y a hacer música. En fin esto es sano. Aquí se estudia y se olvida por completo de Madrid. Recuerdos a la familia.
Escribid cómo está tío Enrique para yo escribirle. Besos a mis hermanos y para vosotros un beso de vuestro hijo

Federico

Родным (№20)

Мадрид, зима 1920 г.

Дорогие родные!
Я по-прежнему доволен жизнью в Резиденции. Целыми днями льет дождь, и я почти не выбираюсь в Мадрид. Вчера начались репетиции, кажется, премьера будет совсем скоро.
Моя комната очень просторна, с восхода до заката купается в солнечном свете, а виды на Мадрид из окна просто потрясающие. Пожалуйста, как можно скорее сообщите мне новости о дядюшке Энрике, надеюсь, он продолжает поправляться. В общем-то, рассказать вам больше нечего. Я целые дни провожу в библиотеке, читаю и конспектирую. Вы не представляете себе, как добры со мной Маноло (Анхелес Ортис) и Пакита (Аларкон). Мне повезло дважды отобедать с ними, они все — внимание и забота. В жизни не видел такой приятной и гармоничной пары... Ну что еще вам рассказать? Здесь я веду очень здоровый образ жизни, потому что надо рано вставать, чтобы успеть к завтраку. Воздух по утрам бодрит, так что одеваюсь я при открытом окне. Холл в этом корпусе великолепен. В нем обитатели Резиденции собираются по вечерам, чтобы поболтать и помузицировать. Я считаю, это очень правильно. Здесь за занятиями забываешь о Мадриде. привет всем родственникам.
Напишите мне, как дела у дяди Энрике, чтобы я знал, как писать ему. Целую сестренок и брата, целую вас всех, ваш сын

Федерико.

Бонус:


(увеличивается)

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

40 любимых фотографий. Вечер седьмой

Очередная юношеская, очень солнечная фотография. Письмо не совсем в тему: все-таки снимок сделан где-то в окрестностях Гранады (кто знает, напомните мне, пожалуйста!), а письмо написано уже из Мадрида. Юноша начинает покорение столицы...)))
Но вряд ли он выглядел там сильно по-другому.


Замечания, предложения и поправки по переводу принимаются по-прежнему с благодарностью.

A su familia (15)

[Membrete:]
Ateneo de Madrid

[Madrid, 3 de mayo de 1919]

Queridos padres: Estoy perfectamente y muy contento de la buena acogida que he tenido entre toda esta gente. Hoy he empezado mis visitas. Ayer estuve todo el día con [Eduardo] Marquina, que se portó conmigo como si me conociera de toda la vida. Me llevó a su casa donde estuve almorzando con él. Me enseñó hasta su cuarto y me presentó a su mujer y a su hijo... Me dijo que si yo quiero puedo publicar un libro en la Biblioteca Renacimiento o en “La Estrella” y que me lo pagarían muy bien. Después me llevó a Lara, donde se estrenaba una comedia de Benavente, y quedamos citados para pasado mañana, que pasaremos el día juntos. Nada más por hoy. Tengo mucho que hacer y en Madrid son las distancias muy grandes. Esta gran población me hace el efecto de una cosa muy absurda y muy alegre. Me parece que soy de aquí, todo lo encuentro natural. No me choca nada y, sobre todo, esta baraúnda le da a uno fuerza y valentía. Os abrazo a todos

Federico

Родителям (№15)

Мадридский Атеней

Мадрид, 3 мая 1919 г.

Дорогие родные!
У меня всё замечательно, я весьма доволен оказанным мне здесь теплым приемом. Сам только и делаю, что наношу визиты. Вчера провел почти целый день с Маркиной, который держится со мной так, словно знает меня всю жизнь. Он привел меня к себе домой, где мы вместе позавтракали. Потом он показал мне квартиру и представил своим жене и сыну... Ещё он сказал, что если я захочу, то могу издать книгу в "Ренессансной библиотеке" или в "Звезде", причём мне хорошо заплатят. После он привёл меня к Ларе, где ставится комедия Бенавенте, и мы договорились, что послезавтра проведем целый день вместе.
Пока больше ничего интересного. Мне так много нужно сделать, а Мадрид такой огромный! На меня этот город оказывает странное воздействие, он сводит меня с ума и очень радует. Мне кажется, будто я и родился здесь, всё, что ни встречаю, кажется правильным и само собой разумеющимся. Меня ничто не удивляет, и меньше всего столичная суматоха, в которой некоторые даже черпают силу и мужество жить.
Всех обнимаю,

Федерико.

@темы: Федерико, 40 любимых фотографий

---

Polliana, с днем рождения!

@темы: поздравлялка, ПЧ