Mira cómo se mece una vez y otra vez, virgen de flor y rama, en el aire de ayer. (с)
Ну, опять же по "логике повествования", сегодня очередь писем к Ане Марии Дали, сестре Сальвадора, моему второму "я" (в том, что касается отношения к нашему герою), очень умной, наблюдательной и чувствительной девушке. Разница в десять лет не помешала "младшей сестре" за четыре месяца общения и пару лет переписки разглядеть в любимом (конечно, безответно) человеке то, чего не замечали многие из общавшихся с ним не один год...
Сначала мне не хотелось выкладывать эти фотографии: они нечеткие, лицо на них видно плохо, из-за яркого солнца улыбок на них не наблюдается... Но потом решила: почему нет? Они очень живые, эти фотографии. И мы знаем автора практически всех. Это Ана Мария Дали.
Эти письма Натальей Родионовной переведены все до единого, что ж пытаться переплюнуть Мастера, не имея ни его знаний, ни опыта...
Я люблю все снимки кадакесской серии, какие-то больше, какие-то меньше, четыре из них видела в Мадриде на выставке "живьем" - непередаваемое ощущение! Давайте их считать за один, что ли, а то я размахнулась - не сорок, а вся сотня получится...)))
Не люблю только ту, где он лежит и покойника изображает.(((
читать дальше
(эта была где-то побольше, но порылась — не нашла. Может, позднее...)
Querida amiga: No sé cómo tengo cara para ponerte estos renglones. Me he portado como un sinvergüenza. Sinvergüenza. Sinvergüenza, SINVERGÜENZA. Los sinvergüenzas subirán así, hasta ponerse un sinvergüenza grande con el Citroen luminoso de la Tour Eiffel. Pero yo sé que tú me perdonarás. Todos los días he pensado escribirte. ¿Por qué no lo he hecho? Yo no lo sé. Me he acordado así más de ti, pero tú creerás que te he olvidado por completo. A la orilla del mar, bajo los olivos, en el comedor de tu casa, en la rambla de Figueras, y el comedor de tu casa bajo la divina pastora, tengo un portafolio de recuerdos tuyos y de risas tuyas que no se pueden olvidar. Además, yo no olvido nunca. Podrá no dar señales de vida, pero mi intensidad no varía... (aquí una mosca ha puesto el punto a la i. Respetemos su opinión y ayuda).
¿Cómo está tu tieta? A tu hermano, por más que le pregunto, no recibo contestación a esta consulta. ¿Y tu padre?
Pienso en Cadaqués. Me parece un paisaje eterno y actual, pero perfecto. El horizonte sube construido como un gran acueducto. Los peces de plata salen a tomar la luna y tú te mojarás las trenzas en el agua cuando va y viene el canto tartamudo de las canoas de gasolina. Cuando todos estéis en la puerta de vuestra casa, vendrá el atardecer a poner encendido el coral que la Virgen tiene en la mano. No hay nadie en el comedor. La criada se habrá marchado al baile. Las dos bailarinas negras de cristal verde y blanco bailarán la danza sagrada que temen las moscas, en la ventana y en la puerta. Entonces mi recuerdo se sienta en una butaca. Mi recuerdo como crespell y vino rojo. Tú te estás riendo y tu hermano suena como un abejorro de oro. Bajo los pórticos blancos suena un acordeón.
En la puerta de la Lydia está llamando la Bien Plantada, pero nadie le contesta. Los dos «bravos pescadores de Culip» están llorando con sus voces sentadas en sus rodillas. La Lydia se ha muerto. Yo quisiera oír en este momento, Ana Maric, el ruido de las cadenas de todos los barcos que suben el ancla en todos los mares..., pero el ruido de los mosquiteros y del mar me lo impiden. Arriba, en el cuarto de tu hermano, hay un santo en la pared. Puig Pajades con su globito en la barriga baja la escalera. Estoy demasiado solo en el comedor. Pero no puedo levantarme. Un dibujo de Salvador me enreda los pies. ¿Qué hora será?... Yo quisiera comer ahora mismo un pedacito de mona. ¿Cómo se dice nublo? Nub... Por la ventana pasan y pasan llorando amargamente esas mujeres polvorientas y enlutadas que van a ver al notario.
Así es que en vuestro comedor estoy, señorita Ana Maric. Mi recuerdo es siempre intenso. ¿Te acuerdas cómo te reías al verme los guantes rotos el día que íbamos a naufragar?
Espero que sabrás perdonarme. No seas vengativa. Mis hermanas no hacen más que preguntarme que cómo eres.
Da recuerdos a tu padre y tieta.
Para ti el mejor de mis recuerdos.
¿Me contestarás?
Ане Марии Дали
Дорогая моя подруга!
Не знаю, как это я осмеливаюсь, потерявши совесть, писать тебе. Я вел себя как последний негодяй. РАСПОСЛЕДНИЙ НЕГОДЯЙ. (Шрифту определения надлежит расти, пока неге не засветится такими же огромными буквами, как реклама “Ситроена” на Эйфелевой башне.) Но ведь ты простишь мне. Знаю, что простишь. Всякий день я собирался написать тебе. А что же не писал? Не знаю. Я не писал, но помнил тебя и вспоминал ежесекундно, а ты, должно быть, уверилась, что я и думать забыл. Нет — у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок: вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома, на террасе, вот на улице в Фигерасе, а вот снова дома, у образа богоматери. Я все помню. Это правда — я не умею забывать. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни (вот здесь муха поставила точку над i — сочла нужным. Поблагодарим ее за труды).
Как тетушка? А брат — сколько ни спрашиваю о нем, нет ответа! Как ваш отец?
Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов — вот секрет его совершенства. Морской горизонт над аркадой холмов — словно огромный акведук. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, то приближаясь, то отдаляясь, и волны гладят твои влажные косы. Вечером, когда вы соберетесь на террасе, сумрак проберется в гостиную и зажжет коралловый огонек в руках богоматери. В гостиной — никого. Кухарка уйдет на танцы. А две негритянки, отлитые из бутылочного стекла, пустятся в пляс — мухи боятся их ритуальных танцев и прячутся по углам. И память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память — как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. Слышно, как брат вторит твоему смеху — гудит, как золотой шмель. А где-то внизу, за белой садовой оградой, гудит аккордеон.
У арки Умница зовет Лидию, но напрасно. “Два доблестных рыбаря” коленопреклоненно рыдают. Лидия умерла. Как бы мне хотелось услышать, Ана Мария, грохот всех якорных цепей, что выбирают сейчас моряки, — всех разом... но не слышно — гудит море, гудит комар... Наверху, в комнате твоего брата, со стены смотрит святой. Вниз по лесенке катится брюшко-глобус, это Пуиг Пахадес! Мне одиноко в гостиной, но уйти не могу — меня опутал рисунок Сальвадора. Интересно, который час?.. Я бы не отказался от куска пирога. А как по-каталонски “облако”? За окном все тянется вереница женщин в трауре — заплаканных, запыленных; другие к нотариусу не ходят! [Отец Аны Марии и Сальвадора — нотариус]
Так вот и сижу я у вас в гостиной, сеньорита Ана Мария. И вспоминаю. А помнишь, как ты смеялась, когда на пути к кораблекрушению увидала мою рваную перчатку?
Я знаю, ты простишь меня. И не опустишься до мести.
Сестры мои только и спрашивают, какая ты.
Передай от меня привет отцу и тете.
В памяти моей ты — лучшее из воспоминаний.
Напишешь?
Querida amiga Ana Maric: Recibo en Granada tu carta deliciosa. Nunca te he olvidado, y si no he escrito antes no ha sido por culpa mía, sino por culpa de mis días un poco tontos de Madrid. Ahora en Andalucía soy otro. El mismo que estuvo en Cadaqués. ¡Cuántas veces me he acordado de aquel verdadero conato de naufragio que tuvimos en Cap de Creus! ¡Y qué rico aquel conejillo que nos comimos con sal y arena al pie de águila naranja! Aquel mar es mi mar, Ana Maric.
Es muy bonito lo que me dices de mis pobrecitos guantes... (que eran prestados para poder presumir en tu casa), muy bonito.
En los guantes y en los sombreros está toda la personalidad cuando se han usado y empapado. Dame un guante y te diré el carácter de su dueño... En los desvanes de la casa Pichot debe haber guantes de todos ellos, negros, de cabritilla, blancos pequeñitos de primera comunión, de punto..., debe ser impresionante verlos en el cesto de mimbre..., sobre todo los de la madre, ¡y el ruido del mar! No quiero pensar en este tema de Ibsen. Pensemos en la Niní que viene vestida de Orfeo cantando como un marinero borracho sobre una concha de hojalata.
Me dices que has pasado un verano delicioso, y me alegro mucho. Un verano de canoas y gestos clásicos. Yo, en cambio, lo he pasado bastante mal. He trabajado mucho, pero tenía una ansiedad enorme por estar en el mar. Luego estuve y me he curado completamente. Puedo decir que Málaga me ha || dado la vida. Así pude terminar mi Ifigenia, de la que te enviaré algún fragmento. Lo de la Lydia es encantador. Tengo su retrato sobre mi piano. Xenius (¿conde de qué?) dice que ella tiene la locura de Don Quijote (aquí hay que apretar los labios y entornar los ojos), ¡pero se equivoca! Cervantes dice de su héroe «que se le secó el celebro», ¡y es verdad! La locura de Don Quijote es una locura seca, visionaria, de altiplanicie, una locura abstracta, sin imágenes... La locura de Lydia es una locura húmeda, suave, llena de gaviotas y langostas, una locura plástica. Don Quijote anda por los aires y la Lydia a la orilla del Mediterráneo. Es ésta la diferencia. Y quiero que conste para que no eche raíces esa ligereza de Xenius. ¡Qué admirable Cadaqués!, ¡y qué cosa tan divertida poder hacer un paralelo entre la Lydia y el último caballero andante! Y tú..., ¿me perdonas este breve análisis de temperamentos? Creo que sí, porque muchas veces hemos hablado de estas cosas. Y sobre todo... hemos podido salvar nuestras «rraras», las redes, las rocas, las ricas y las nucas.
¿No conocías a [Ernesto] Halffter? ¿Verdad que es un tonto muy interesante? Tiene la bobería suficiente para llegar a ser un gran artista. ¿Por qué no vienes tú y tu hermano a Granada? Mis hermanas te escribirán invitándote. Saluda a tu tieta y a tu padre, a quienes agradezco tantos favores y cordialidades; recuerdos a Salvador, y sabes no te olvida tu amigo,
Y amigo de Cataluña entera, ¡eso siempre! ¡Visca!
¿Qué te parece, Ana Maric, el retrato de su señorito herma¬no? Escríbeme diciéndolo. No te olvides de este pobre náufrago andaluz.
Милая подруга — Ана Мария!
Я в Гранаде и получил твое чудесное письмо. Тебя я никогда не забывал, а если и не писал, то не по своей вине, а замотавшись в дурацкой мадридской суетне. Здесь, в Андалузии, я другой — тот, каким был в Кадакесе. Я все вспоминаю о том кораблекрушении, которое мы чуть было не потерпели на море! А какое жаркое из кролика, приправленное песком и морской солью, мы ели на камнях в оранжевой тени орлиного крыла. То море — оно мое, Ана.Мария.
Как верно то, что ты написала о моих злосчастных перчатках (вообще-то они не мои — я выпросил их, чтобы явиться к вам в дом франтом); да, это очень верно.
Ничто так не впитывает индивидуальность, как перчатки и шляпы, особенно если они старые. Дай мне перчатку, и я расскажу тебе о владельце... У Пичотов [соседи Дали, семья музыкантов и художников] на чердаке, наверно, множество перчаток: лайковые, черные, беленькие детские — для первого причастия, кружевные... лежат в плетеной корзиночке... а взглянешь — и комок подступает к горлу, особенно если увидишь ту самую, материнскую перчатку... А море шумит! Довольно — оставим этот ибсеновский сюжет. И вспомним о Нини — вот она вырядилась Орфеем и распевает, как пьяный матрос над жестянкой бухты.
Ты пишешь, что прекрасно провела лето, — я рад. Античное лето, с лодками. О себе того же сказать не могу: мое лето не из лучших. Сначала много работал, но тоска по морю просто истерзала меня, и я уехал. Уехал и излечился — Малага вернула меня к жизни. Скоро закончу “Ифигению” и пришлю тебе отрывок.
А Лидия — что за прелесть. Ее фотография стоит у меня на рояле. Ксений (князь он, что ли?) изрек, что она безумна, в точности как Дон Кихот (на этом месте следует поджать губы и закатить глаза), но это неправда! Сервантес пишет, что у Дон Кихота “усохли мозги” — так и есть, а с нею иначе. Безумие Дон Кихота — отвлеченное, сухое; это спятившая, лишенная живых образов фантазия. А безумие Лидии — сама нежность, оно напитано влагой, населено ласточками и лангустами; ее безумие гармонично. Дон Кихот витает в облаках, а Лидия — вот она, бродит по берегу нашего — Средиземного — моря. Вот в чем разница. Ее я и хотел разъяснить, дабы пресечь домыслы Ксения.
Как пленителен Кадакес! И как увлекательно рассуждать о сходстве и отличиях последнего странствующего рыцаря и Лидии! Ты ведь не сердишься на меня за этот краткий экскурс в теорию темпераментов? Нет, не сердишься — это ведь похоже на наши разговоры. А кроме всего прочего... как иначе вызволишь наши сети, скалы, скулы, сциллы?
Значит, вы познакомились с Альфтером? Занятный олух. Он до того бестолков, что может стать настоящим, большим художником. А почему бы вам с братом не приехать в Гранаду? Сестры пригласят тебя — они сами напишут. Передай привет тетушке и отцу — я так благодарен им за приют и ласку. Привет Сальвадору. Я помню о тебе всегда, знай это.
Твой друг и всей Каталонии — на вечные времена!
А портрет сеньора брата — как он тебе, Ана Мария? Напиши мне, понравился или нет.
И не забывай злосчастного андалузского морячка, потерпевшего кораблекрушение.
[Dibujo:] (Vatis capiliferus) Putrefacto artístico
Querida amiga Ana Maric: No te he contestado antes porque he representado durante varios días un magnífico ataque de fiebre y lo he tenido que atender como realmente se merecía.
Me empezó con un temblor delicadísimo parecido a un tempo rubato de Chopin, que yo convertí en un ritmo serio y acusado con objeto de asustar a la familia y hacerles subir y bajar las escaleras con gran confusión. Salió muy bien.
Pero yo tengo un sentimiento grande de que el ataque no haya sido de caries, que son los más suntuosos, los mejor organizados, y los más alarmantes sin consecuencias. Éste ha sido intenso y me ha dejado amarillo, con las orejas de papel. Ya ha pasado.
*
Como hace buen tiempo, las señoritas de Granada se suben a los miradores encalados para ver las montañas y no ver el mar. Las rubias se ponen al sol y las morenas a la sombra. Las pelo castaño están en el primer piso mirándose en los espejos y poniéndose peinillas de celuloide. Por las tardes se visten con trajes de gasas y sedalinas vaporosas y van al paseo, donde corren las fuentes de diamante y hay viejos suplicios de rosas y melancolías de amor. Luego se hartan de pasteles y bombones de chocolate en una tienda que se debía llamar París de Francia pero que se llama La pajarera. La vida social de Granada es prodigiosa de poesía y putrefacción lírica. La flora mediterránea brilla aquí con toda la delicadeza de sus grises maravillosos. Pitas y olivos. Pero las señoritas de Granada no quieren al mar. Tienen grandes conchas de nácar con marinas pintadas y así lo ven; tienen grandes caracolas en sus salas de estrado y así lo oyen.
Dichosa tú, Ana Maric, sirena y pastora al mismo tiempo, morena de aceitunas y blanca de espuma fría. ¡Hijita de los olivos y sobrina del mar!
Ya estoy un poco fastidiado en Granada. Quiero marcharme de aquí. Alguna vez, y quizá sea pronto, tendré el gusto de saludarte.
Hasta entonces recibe la millor amistad de
¡Ya vienen las bestias! ¿Has visto cuánta bestia ha ido al homenaje de Rusiñol?
Sí.
Ане Марии Дали
Милая подруга — Ана Мария!
Не мог написать тебе раньше, потому что почти неделю являл собою классический образец лихорадки и счел нужным проиграть всю пьесу от начала до конца, как и подобало.
Спектакль начался с увертюры (шопеновское tempo rubato (в произвольном темпе –– ит.), а после накатила такая мощная и гулкая волна, что перепуганное семейство так и засновало вниз-вверх по лесенке в полном смятении. Достойное зрелище.
Я, впрочем, подозреваю, что кариес тут ни при чем — эта лихорадка куда грандиознее, а та попроще, без неожиданностей: налетит, испугает — и как не бывало. Эта меня всласть потерзала, выкрасила желтым и бросила. Уши и то светятся.
Дни здесь стоят прекрасные, и гранадские сеньориты не упускают случая подняться на башенки, затем и построенные, чтобы глядеть на горы, а моря не видеть. Светловолосые нежатся на солнце, темнокосые прячутся в тень, а каштановые кудри так и застревают внизу у зеркала, прихорашиваясь и прилаживая пластмассовый гребень.
А вечерами, нарядившись в туманные шелка и муслиновые мари, они отправляются на прогулку к алмазным россыпям ручейков — слушать, как встарь, любовные жалобы и вздохи роз. Затем настает черед пирожных и шоколадок, и все поспешают в кондитерскую, которой пристало бы называться “Парижем, столицей Франции” (она же бог весть почему называется “Курятник”), и наедаются до отвала. Гранадская жизнь пропитана какой-то чудной и затхлой поэзией. В здешнем пейзаже — вся гамма завораживающих серых переливов. Агавы, оливы. Но гранадским сеньоритам море не по душе. У них есть перламутровые ракушки — и с них довольно, можно не глядеть на море; у них есть большие морские раковины — парковые эстрады,— и с них довольно, можно не слышать моря.
Так будь благословенна, Ана Мария, сирена морская в белопенной прохладе, смуглая пастушка в оливах. Дитя оливам, сестра — морю!
Я начинаю уставать от Гранады. Хочу уехать. И когда-нибудь (может быть, скоро) мы увидимся наконец. А до тех пор — прощай!
Сколько их развелось, однако!
Видала ты, сколько гадов наползло на чествование Русиньоля? Каждой твари по паре...
Señorita Ana María Dalí
(Monturiol, 24). Figueras
prov. de Gerona
Querida Ana María: Hasta mí han llegado rumores de que tu hermano se había ido a Francia y otras cuantas noticias que no he creído, naturalmente. Como había quedado en mandarme unos dibujos para mis libros y no me los manda, he creído que podría haber hecho una pequeña excursión al país vecino. Dime la verdad de todo esto y disipa estos rumores.
En casa hemos tenido muchos disgustos, pues hemos estado incomunicados más de dos meses con mi hermano, que está en París. Yo ahora trabajo mucho. En mi primer libro te dedico una canción que no sé si será de tu agrado, pero he procurado que fuese de las más bonitas. Contesta, y si tu hermano está ahí, dile que no sea gandul, que me hacen falta sus dibujos.
Recuerdos a tus padres y a tus amigos. Adiós, Ana Maric. Recibe la amistad más cariñosa de tu amigo y bobouet.
Acera del Casino, 31. Granada.
Милая Ана Мария!
До меня дошли слухи, что твой брат насовсем уехал во Францию, и всякие другие известия, которым я, естественно, не поверил. Сальвадор так и не прислал рисунки для моих книжек, хотя обещал, но я было подумал, что речь идет просто о путешествии, коротком путешествии в соседнюю страну, а теперь не знаю, что и думать. Скажи мне правду — развей этот туман!
Дома у нас все очень расстроены — от Пакито уже больше двух месяцев нет никаких известий (он в Париже). Я много работаю. В новой книжке я посвятил тебе песню, не знаю, понравится ли (мне она кажется одной из лучших)1. [Речь идет о “Песне дерева”]
Напиши мне, а если брат все же не уехал, скажи ему, пусть не валяет дурака — мне очень нужны рисунки.
Передай привет отцу и друзьям. Прощай, Ана Мария.
С нежностью —
Гранада, ул. Касино, 31.
Пер. Н. Р. Малиновской
Сначала мне не хотелось выкладывать эти фотографии: они нечеткие, лицо на них видно плохо, из-за яркого солнца улыбок на них не наблюдается... Но потом решила: почему нет? Они очень живые, эти фотографии. И мы знаем автора практически всех. Это Ана Мария Дали.
Эти письма Натальей Родионовной переведены все до единого, что ж пытаться переплюнуть Мастера, не имея ни его знаний, ни опыта...
Я люблю все снимки кадакесской серии, какие-то больше, какие-то меньше, четыре из них видела в Мадриде на выставке "живьем" - непередаваемое ощущение! Давайте их считать за один, что ли, а то я размахнулась - не сорок, а вся сотня получится...)))
Не люблю только ту, где он лежит и покойника изображает.(((
читать дальше
(эта была где-то побольше, но порылась — не нашла. Может, позднее...)
A Ana María Dalí (1)
[Granada, mayo de 1925]
Querida amiga: No sé cómo tengo cara para ponerte estos renglones. Me he portado como un sinvergüenza. Sinvergüenza. Sinvergüenza, SINVERGÜENZA. Los sinvergüenzas subirán así, hasta ponerse un sinvergüenza grande con el Citroen luminoso de la Tour Eiffel. Pero yo sé que tú me perdonarás. Todos los días he pensado escribirte. ¿Por qué no lo he hecho? Yo no lo sé. Me he acordado así más de ti, pero tú creerás que te he olvidado por completo. A la orilla del mar, bajo los olivos, en el comedor de tu casa, en la rambla de Figueras, y el comedor de tu casa bajo la divina pastora, tengo un portafolio de recuerdos tuyos y de risas tuyas que no se pueden olvidar. Además, yo no olvido nunca. Podrá no dar señales de vida, pero mi intensidad no varía... (aquí una mosca ha puesto el punto a la i. Respetemos su opinión y ayuda).
¿Cómo está tu tieta? A tu hermano, por más que le pregunto, no recibo contestación a esta consulta. ¿Y tu padre?
Pienso en Cadaqués. Me parece un paisaje eterno y actual, pero perfecto. El horizonte sube construido como un gran acueducto. Los peces de plata salen a tomar la luna y tú te mojarás las trenzas en el agua cuando va y viene el canto tartamudo de las canoas de gasolina. Cuando todos estéis en la puerta de vuestra casa, vendrá el atardecer a poner encendido el coral que la Virgen tiene en la mano. No hay nadie en el comedor. La criada se habrá marchado al baile. Las dos bailarinas negras de cristal verde y blanco bailarán la danza sagrada que temen las moscas, en la ventana y en la puerta. Entonces mi recuerdo se sienta en una butaca. Mi recuerdo como crespell y vino rojo. Tú te estás riendo y tu hermano suena como un abejorro de oro. Bajo los pórticos blancos suena un acordeón.
En la puerta de la Lydia está llamando la Bien Plantada, pero nadie le contesta. Los dos «bravos pescadores de Culip» están llorando con sus voces sentadas en sus rodillas. La Lydia se ha muerto. Yo quisiera oír en este momento, Ana Maric, el ruido de las cadenas de todos los barcos que suben el ancla en todos los mares..., pero el ruido de los mosquiteros y del mar me lo impiden. Arriba, en el cuarto de tu hermano, hay un santo en la pared. Puig Pajades con su globito en la barriga baja la escalera. Estoy demasiado solo en el comedor. Pero no puedo levantarme. Un dibujo de Salvador me enreda los pies. ¿Qué hora será?... Yo quisiera comer ahora mismo un pedacito de mona. ¿Cómo se dice nublo? Nub... Por la ventana pasan y pasan llorando amargamente esas mujeres polvorientas y enlutadas que van a ver al notario.
Así es que en vuestro comedor estoy, señorita Ana Maric. Mi recuerdo es siempre intenso. ¿Te acuerdas cómo te reías al verme los guantes rotos el día que íbamos a naufragar?
Espero que sabrás perdonarme. No seas vengativa. Mis hermanas no hacen más que preguntarme que cómo eres.
Da recuerdos a tu padre y tieta.
Para ti el mejor de mis recuerdos.
Federico
¿Me contestarás?
Ане Марии Дали
Май 1925г.
Дорогая моя подруга!
Не знаю, как это я осмеливаюсь, потерявши совесть, писать тебе. Я вел себя как последний негодяй. РАСПОСЛЕДНИЙ НЕГОДЯЙ. (Шрифту определения надлежит расти, пока неге не засветится такими же огромными буквами, как реклама “Ситроена” на Эйфелевой башне.) Но ведь ты простишь мне. Знаю, что простишь. Всякий день я собирался написать тебе. А что же не писал? Не знаю. Я не писал, но помнил тебя и вспоминал ежесекундно, а ты, должно быть, уверилась, что я и думать забыл. Нет — у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок: вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома, на террасе, вот на улице в Фигерасе, а вот снова дома, у образа богоматери. Я все помню. Это правда — я не умею забывать. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни (вот здесь муха поставила точку над i — сочла нужным. Поблагодарим ее за труды).
Как тетушка? А брат — сколько ни спрашиваю о нем, нет ответа! Как ваш отец?
Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов — вот секрет его совершенства. Морской горизонт над аркадой холмов — словно огромный акведук. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, то приближаясь, то отдаляясь, и волны гладят твои влажные косы. Вечером, когда вы соберетесь на террасе, сумрак проберется в гостиную и зажжет коралловый огонек в руках богоматери. В гостиной — никого. Кухарка уйдет на танцы. А две негритянки, отлитые из бутылочного стекла, пустятся в пляс — мухи боятся их ритуальных танцев и прячутся по углам. И память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память — как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. Слышно, как брат вторит твоему смеху — гудит, как золотой шмель. А где-то внизу, за белой садовой оградой, гудит аккордеон.
У арки Умница зовет Лидию, но напрасно. “Два доблестных рыбаря” коленопреклоненно рыдают. Лидия умерла. Как бы мне хотелось услышать, Ана Мария, грохот всех якорных цепей, что выбирают сейчас моряки, — всех разом... но не слышно — гудит море, гудит комар... Наверху, в комнате твоего брата, со стены смотрит святой. Вниз по лесенке катится брюшко-глобус, это Пуиг Пахадес! Мне одиноко в гостиной, но уйти не могу — меня опутал рисунок Сальвадора. Интересно, который час?.. Я бы не отказался от куска пирога. А как по-каталонски “облако”? За окном все тянется вереница женщин в трауре — заплаканных, запыленных; другие к нотариусу не ходят! [Отец Аны Марии и Сальвадора — нотариус]
Так вот и сижу я у вас в гостиной, сеньорита Ана Мария. И вспоминаю. А помнишь, как ты смеялась, когда на пути к кораблекрушению увидала мою рваную перчатку?
Я знаю, ты простишь меня. И не опустишься до мести.
Сестры мои только и спрашивают, какая ты.
Передай от меня привет отцу и тете.
В памяти моей ты — лучшее из воспоминаний.
Федерико
Напишешь?
A Ana María Dalí (3)
[Granada, principios de septiembre de 1925]
Querida amiga Ana Maric: Recibo en Granada tu carta deliciosa. Nunca te he olvidado, y si no he escrito antes no ha sido por culpa mía, sino por culpa de mis días un poco tontos de Madrid. Ahora en Andalucía soy otro. El mismo que estuvo en Cadaqués. ¡Cuántas veces me he acordado de aquel verdadero conato de naufragio que tuvimos en Cap de Creus! ¡Y qué rico aquel conejillo que nos comimos con sal y arena al pie de águila naranja! Aquel mar es mi mar, Ana Maric.
Es muy bonito lo que me dices de mis pobrecitos guantes... (que eran prestados para poder presumir en tu casa), muy bonito.
En los guantes y en los sombreros está toda la personalidad cuando se han usado y empapado. Dame un guante y te diré el carácter de su dueño... En los desvanes de la casa Pichot debe haber guantes de todos ellos, negros, de cabritilla, blancos pequeñitos de primera comunión, de punto..., debe ser impresionante verlos en el cesto de mimbre..., sobre todo los de la madre, ¡y el ruido del mar! No quiero pensar en este tema de Ibsen. Pensemos en la Niní que viene vestida de Orfeo cantando como un marinero borracho sobre una concha de hojalata.
Me dices que has pasado un verano delicioso, y me alegro mucho. Un verano de canoas y gestos clásicos. Yo, en cambio, lo he pasado bastante mal. He trabajado mucho, pero tenía una ansiedad enorme por estar en el mar. Luego estuve y me he curado completamente. Puedo decir que Málaga me ha || dado la vida. Así pude terminar mi Ifigenia, de la que te enviaré algún fragmento. Lo de la Lydia es encantador. Tengo su retrato sobre mi piano. Xenius (¿conde de qué?) dice que ella tiene la locura de Don Quijote (aquí hay que apretar los labios y entornar los ojos), ¡pero se equivoca! Cervantes dice de su héroe «que se le secó el celebro», ¡y es verdad! La locura de Don Quijote es una locura seca, visionaria, de altiplanicie, una locura abstracta, sin imágenes... La locura de Lydia es una locura húmeda, suave, llena de gaviotas y langostas, una locura plástica. Don Quijote anda por los aires y la Lydia a la orilla del Mediterráneo. Es ésta la diferencia. Y quiero que conste para que no eche raíces esa ligereza de Xenius. ¡Qué admirable Cadaqués!, ¡y qué cosa tan divertida poder hacer un paralelo entre la Lydia y el último caballero andante! Y tú..., ¿me perdonas este breve análisis de temperamentos? Creo que sí, porque muchas veces hemos hablado de estas cosas. Y sobre todo... hemos podido salvar nuestras «rraras», las redes, las rocas, las ricas y las nucas.
¿No conocías a [Ernesto] Halffter? ¿Verdad que es un tonto muy interesante? Tiene la bobería suficiente para llegar a ser un gran artista. ¿Por qué no vienes tú y tu hermano a Granada? Mis hermanas te escribirán invitándote. Saluda a tu tieta y a tu padre, a quienes agradezco tantos favores y cordialidades; recuerdos a Salvador, y sabes no te olvida tu amigo,
Federico
Y amigo de Cataluña entera, ¡eso siempre! ¡Visca!
¿Qué te parece, Ana Maric, el retrato de su señorito herma¬no? Escríbeme diciéndolo. No te olvides de este pobre náufrago andaluz.
Ане Марии Дали
Осень 1925 г.
Милая подруга — Ана Мария!
Я в Гранаде и получил твое чудесное письмо. Тебя я никогда не забывал, а если и не писал, то не по своей вине, а замотавшись в дурацкой мадридской суетне. Здесь, в Андалузии, я другой — тот, каким был в Кадакесе. Я все вспоминаю о том кораблекрушении, которое мы чуть было не потерпели на море! А какое жаркое из кролика, приправленное песком и морской солью, мы ели на камнях в оранжевой тени орлиного крыла. То море — оно мое, Ана.Мария.
Как верно то, что ты написала о моих злосчастных перчатках (вообще-то они не мои — я выпросил их, чтобы явиться к вам в дом франтом); да, это очень верно.
Ничто так не впитывает индивидуальность, как перчатки и шляпы, особенно если они старые. Дай мне перчатку, и я расскажу тебе о владельце... У Пичотов [соседи Дали, семья музыкантов и художников] на чердаке, наверно, множество перчаток: лайковые, черные, беленькие детские — для первого причастия, кружевные... лежат в плетеной корзиночке... а взглянешь — и комок подступает к горлу, особенно если увидишь ту самую, материнскую перчатку... А море шумит! Довольно — оставим этот ибсеновский сюжет. И вспомним о Нини — вот она вырядилась Орфеем и распевает, как пьяный матрос над жестянкой бухты.
Ты пишешь, что прекрасно провела лето, — я рад. Античное лето, с лодками. О себе того же сказать не могу: мое лето не из лучших. Сначала много работал, но тоска по морю просто истерзала меня, и я уехал. Уехал и излечился — Малага вернула меня к жизни. Скоро закончу “Ифигению” и пришлю тебе отрывок.
А Лидия — что за прелесть. Ее фотография стоит у меня на рояле. Ксений (князь он, что ли?) изрек, что она безумна, в точности как Дон Кихот (на этом месте следует поджать губы и закатить глаза), но это неправда! Сервантес пишет, что у Дон Кихота “усохли мозги” — так и есть, а с нею иначе. Безумие Дон Кихота — отвлеченное, сухое; это спятившая, лишенная живых образов фантазия. А безумие Лидии — сама нежность, оно напитано влагой, населено ласточками и лангустами; ее безумие гармонично. Дон Кихот витает в облаках, а Лидия — вот она, бродит по берегу нашего — Средиземного — моря. Вот в чем разница. Ее я и хотел разъяснить, дабы пресечь домыслы Ксения.
Как пленителен Кадакес! И как увлекательно рассуждать о сходстве и отличиях последнего странствующего рыцаря и Лидии! Ты ведь не сердишься на меня за этот краткий экскурс в теорию темпераментов? Нет, не сердишься — это ведь похоже на наши разговоры. А кроме всего прочего... как иначе вызволишь наши сети, скалы, скулы, сциллы?
Значит, вы познакомились с Альфтером? Занятный олух. Он до того бестолков, что может стать настоящим, большим художником. А почему бы вам с братом не приехать в Гранаду? Сестры пригласят тебя — они сами напишут. Передай привет тетушке и отцу — я так благодарен им за приют и ласку. Привет Сальвадору. Я помню о тебе всегда, знай это.
Твой друг Федерико.
Твой друг и всей Каталонии — на вечные времена!
А портрет сеньора брата — как он тебе, Ана Мария? Напиши мне, понравился или нет.
И не забывай злосчастного андалузского морячка, потерпевшего кораблекрушение.
A Ana María Dalí (6)
[Dibujo:] (Vatis capiliferus) Putrefacto artístico
[Granada, agosto de 1926]
Querida amiga Ana Maric: No te he contestado antes porque he representado durante varios días un magnífico ataque de fiebre y lo he tenido que atender como realmente se merecía.
Me empezó con un temblor delicadísimo parecido a un tempo rubato de Chopin, que yo convertí en un ritmo serio y acusado con objeto de asustar a la familia y hacerles subir y bajar las escaleras con gran confusión. Salió muy bien.
Pero yo tengo un sentimiento grande de que el ataque no haya sido de caries, que son los más suntuosos, los mejor organizados, y los más alarmantes sin consecuencias. Éste ha sido intenso y me ha dejado amarillo, con las orejas de papel. Ya ha pasado.
*
Como hace buen tiempo, las señoritas de Granada se suben a los miradores encalados para ver las montañas y no ver el mar. Las rubias se ponen al sol y las morenas a la sombra. Las pelo castaño están en el primer piso mirándose en los espejos y poniéndose peinillas de celuloide. Por las tardes se visten con trajes de gasas y sedalinas vaporosas y van al paseo, donde corren las fuentes de diamante y hay viejos suplicios de rosas y melancolías de amor. Luego se hartan de pasteles y bombones de chocolate en una tienda que se debía llamar París de Francia pero que se llama La pajarera. La vida social de Granada es prodigiosa de poesía y putrefacción lírica. La flora mediterránea brilla aquí con toda la delicadeza de sus grises maravillosos. Pitas y olivos. Pero las señoritas de Granada no quieren al mar. Tienen grandes conchas de nácar con marinas pintadas y así lo ven; tienen grandes caracolas en sus salas de estrado y así lo oyen.
Dichosa tú, Ana Maric, sirena y pastora al mismo tiempo, morena de aceitunas y blanca de espuma fría. ¡Hijita de los olivos y sobrina del mar!
Ya estoy un poco fastidiado en Granada. Quiero marcharme de aquí. Alguna vez, y quizá sea pronto, tendré el gusto de saludarte.
Hasta entonces recibe la millor amistad de
Federico
¡Ya vienen las bestias! ¿Has visto cuánta bestia ha ido al homenaje de Rusiñol?
Sí.
Ане Марии Дали
Январь 1926
Милая подруга — Ана Мария!
Не мог написать тебе раньше, потому что почти неделю являл собою классический образец лихорадки и счел нужным проиграть всю пьесу от начала до конца, как и подобало.
Спектакль начался с увертюры (шопеновское tempo rubato (в произвольном темпе –– ит.), а после накатила такая мощная и гулкая волна, что перепуганное семейство так и засновало вниз-вверх по лесенке в полном смятении. Достойное зрелище.
Я, впрочем, подозреваю, что кариес тут ни при чем — эта лихорадка куда грандиознее, а та попроще, без неожиданностей: налетит, испугает — и как не бывало. Эта меня всласть потерзала, выкрасила желтым и бросила. Уши и то светятся.
Дни здесь стоят прекрасные, и гранадские сеньориты не упускают случая подняться на башенки, затем и построенные, чтобы глядеть на горы, а моря не видеть. Светловолосые нежатся на солнце, темнокосые прячутся в тень, а каштановые кудри так и застревают внизу у зеркала, прихорашиваясь и прилаживая пластмассовый гребень.
А вечерами, нарядившись в туманные шелка и муслиновые мари, они отправляются на прогулку к алмазным россыпям ручейков — слушать, как встарь, любовные жалобы и вздохи роз. Затем настает черед пирожных и шоколадок, и все поспешают в кондитерскую, которой пристало бы называться “Парижем, столицей Франции” (она же бог весть почему называется “Курятник”), и наедаются до отвала. Гранадская жизнь пропитана какой-то чудной и затхлой поэзией. В здешнем пейзаже — вся гамма завораживающих серых переливов. Агавы, оливы. Но гранадским сеньоритам море не по душе. У них есть перламутровые ракушки — и с них довольно, можно не глядеть на море; у них есть большие морские раковины — парковые эстрады,— и с них довольно, можно не слышать моря.
Так будь благословенна, Ана Мария, сирена морская в белопенной прохладе, смуглая пастушка в оливах. Дитя оливам, сестра — морю!
Я начинаю уставать от Гранады. Хочу уехать. И когда-нибудь (может быть, скоро) мы увидимся наконец. А до тех пор — прощай!
Твой верный друг Федерико.
Сколько их развелось, однако!
Видала ты, сколько гадов наползло на чествование Русиньоля? Каждой твари по паре...
A Ana María Dalí (7)
Señorita Ana María Dalí
(Monturiol, 24). Figueras
prov. de Gerona
[Granada, noviembre de 1926]
Querida Ana María: Hasta mí han llegado rumores de que tu hermano se había ido a Francia y otras cuantas noticias que no he creído, naturalmente. Como había quedado en mandarme unos dibujos para mis libros y no me los manda, he creído que podría haber hecho una pequeña excursión al país vecino. Dime la verdad de todo esto y disipa estos rumores.
En casa hemos tenido muchos disgustos, pues hemos estado incomunicados más de dos meses con mi hermano, que está en París. Yo ahora trabajo mucho. En mi primer libro te dedico una canción que no sé si será de tu agrado, pero he procurado que fuese de las más bonitas. Contesta, y si tu hermano está ahí, dile que no sea gandul, que me hacen falta sus dibujos.
Recuerdos a tus padres y a tus amigos. Adiós, Ana Maric. Recibe la amistad más cariñosa de tu amigo y bobouet.
Acera del Casino, 31. Granada.
Ане Марии Дали
Начало 1926 г.
Милая Ана Мария!
До меня дошли слухи, что твой брат насовсем уехал во Францию, и всякие другие известия, которым я, естественно, не поверил. Сальвадор так и не прислал рисунки для моих книжек, хотя обещал, но я было подумал, что речь идет просто о путешествии, коротком путешествии в соседнюю страну, а теперь не знаю, что и думать. Скажи мне правду — развей этот туман!
Дома у нас все очень расстроены — от Пакито уже больше двух месяцев нет никаких известий (он в Париже). Я много работаю. В новой книжке я посвятил тебе песню, не знаю, понравится ли (мне она кажется одной из лучших)1. [Речь идет о “Песне дерева”]
Напиши мне, а если брат все же не уехал, скажи ему, пусть не валяет дурака — мне очень нужны рисунки.
Передай привет отцу и друзьям. Прощай, Ана Мария.
С нежностью —
твой друг Федерико
Гранада, ул. Касино, 31.
Пер. Н. Р. Малиновской
@темы: Федерико, 40 любимых фотографий
Путешественнички.
Как же тот роман у Жюля Верна назывался, "Пять недель на воздушном шаре", кажется? Интересно, они его в отрочестве читали? 
,
